Феликс Кандель - Слово за слово Страница 15

Не было уже возможности усидеть на месте, тем более – улежать.

Гнала его вперед дурная, безостановочная сила, как подпирал мочевой пузырь, требуя незамедлительных действий.

Но первый шаг был труден. Как всегда, труден был первый шаг.

На площадке, у его изголовья, примостились на подоконнике двое.

Степенные. Аккуратные. Непробиваемо незыблемые. Гордые – сил нет! С непомерным к себе уважением.

Не иначе, слесари-лекальщики, токари-карусельщики, инженеры-проектировщики.

Стояла на подоконнике бутылка. Нарезаны были огурчики. Колбаска кружочками. Две стопочки. Газетка для очисток. И отрывной календарь незнамо за какой год.

Брали календарь, листали странички, пили понемногу, малыми порциями, чтобы на многих хватило.

Выпьют – и оторвут листочек.

Выпьют – еще оторвут.

– За семьсотпятидесятилетие со дня рождения Александра Невского!

– За две тысячи четырехсотпятидесятилетие со дня рождения Еврипида!

– За семидесятипятилетие со дня основания Горловского машиностроительного завода!

– Шли бы вы по домам, – советовали им жильцы. – Там, что ли, нельзя выпить?

– Дома само собой, – отвечали солидно. – Здесь само собой.

И снова:

– За девяностолетие со дня выхода первого номера журнала "Электричество"!

– За девятьсотпятидесятилетие со дня смерти Абдуль Касим Фирдоуси!

– За четырехсотпятидесятилетие со дня смерти Рафаэля Санти, итальянского живописца и архитектора!

Но Абарбарчук их не увидел.

Даже запаха не учуял с прежних времен.

Встал, телом отжал легкие тени, вниз пошел, на улицу. По дороге не утерпел, рванул дверь в квартиру, еще рванул и еще.

Дверь отворилась, как открыли изнутри.

Лежал под ногами забытый половичок.

Коридор уводил в квартирную темноту, где кто-то еще шептал, шевелился, надеялся, не зная, что наступило уже долгожданное завтра, в котором они – вчерашние.

И Абарбарчук прошел коридором, тяжелый, массивный, сегодняшний, заперся в туалете, затих ненадолго.

И квартира тоже затихла. Как притаилась за дверью до случая-надобности.

А заеда уже докладывал через замочную скважину, прямым проводом из прошлого в будущее:

– Предупреждаю. В квартире. Свито гнездо. Уклонист Розенгласс. Приспособленец Усталло. Пораженец Потряскин. Разложенец Груня. Подстрекатель Маня. И две троцкистки – Соня и Броня.

И побежал горохом, по особому заданию: куснуть недокусанного.

Его выдавала педантичная ретивость, несвойственная местному населению, и полное отсутствие половых и национальных признаков.

Только идеологические.

Быть может, они размножались почкованием?

От яблони яблоко, от заеды заеда.

– Я мелких гадостей не делаю, – говорил он обычно и кусал по-крупному.

Эту чудную, патриархальную планетку они избрали для своих экспериментов.

На этой милой, провинциальной планетке они проверяют на практике свои дурацкие теории, защищают диссертации, получают научные звания, двигают вперед ихнюю науку.

Вся наша история – это опытная модель какого-нибудь плешивого очкарика из глубин Галактики, которому дали побаловаться на Земле несколько тысяч лет.

Потом нас сотрут, как мел с доски, вырастят взамен новую протоплазму и дадут эту планету следующему очкарику для проверки его вонючей теории.

А ты живи себе.

Вдруг что-то грохнуло в коридоре, с мерзким корытным бряканьем забилось на полу.

– Не выходить, – пригрозил парень-вострец, увязывая узлы. – Могут быть хорошие неприятности.

На нем были туфли – загляденье. Курточка – о такой только и мечтать. Брючата со складкой – порезаться можно.

– Я и не выхожу, – сказал Усталло Лев Борисович из глубин туалета. – Чего мне выходить? Тут хоть посидишь в свое удовольствие. Кстати, вам эту курточку пошили или вы своровали ее готовой?

Абарбарчук вышел из туалета и встал на пороге.

Дверь в комнату была открыта.

Занавеска отдернута.

Незабываемый командир Потряскин собирался на войну и складывал в мешок снаряжение с продовольствием.

Еще он разминал мускулы на руках и ногах, чтобы дать отпор зарвавшемуся врагу.

– Мужичок! – сказал Абарбарчуку. – Имею адресок на прощание. Девочки: что ты, что ты! Уведут – себе не прощу.

Волоокая Груня сидела на постели, капала слезой на пухлые коленки.

– Какие еще девочки? – сказала Груня. – Вам на войну пора.

– Груня! – заревел Потряскин. – Не сбивай мне наводку, Груня!

И поиграл тугими ногами.

Все войны делятся на справедливые и несправедливые .

Справедливые – это когда ты убиваешь.

Несправедливые – когда тебя.

Для Потряскина это была справедливая война, на которой его несправедливо убили.

– Ништо, – сказал. – Я им просто так не поддамся. Я их с собой прихвачу, на тот свет, этих сраных Гудерианов!

И полез на прощание из галифе.

Пять минут напоследок, как пять жадных затяжек.

Так жил и так умирал геройский герой Потряскин, которого не сломить никому.

– Гражданин, – позвала Груня, пододвигаясь. – Угол у меня освобождается. За занавеской. Не желаете ли квартироваться?

Абарбарчук вошел в комнату.

Стояла у стены железная кровать с сеткой, но без матраца.

Он покачал ее, подергал, лёг – кулак подложил под голову.

Свисали со стены обои клочьями. Паркет вздувался от времени. В углу, у окна, цвела плесень на потолке. Жгуты электрических проводов зарастали пылью на фарфоровых изоляторах.

А на полу лежал долгоносый мальчик в пижаме и стрелял по двери из пулемета.

Был он бледный, вихрастый, с просвечивающими ушами, дышал тяжело, приоткрыв рот, – не иначе, замучили аденоиды.

– Ты чего это по трупам ходишь? – недружелюбно сказал мальчик.

– По каким еще трупам?!

– Да вон. По вражеским.

– Строгий ты, – пожаловался Абарбарчук. – Тебя как звать-то?

– Жухало.

– Как, как?

– Жухало, вот как.

– Почему Жухало? – спросил.

– Потому что жухаю.

– Всегда?

– Большей частью.

Абарбарчук понимал уже, что он спит и мальчик ему только снится, но Жухало этого не знал и жил по-настоящему. Лишь пулемет был понарошечный.

– А фамилия у тебя какая, Жухало? – спросил Абарбарчук, холодея от предчувствий.

– Фамилия у меня хорошая, – ответил тот. – Не хуже других.

– Ну и ладно, – умилился почему-то. – Иди спать, Жухало. Поздно уже.

– Мне нельзя спать, – сказал тот серьезно. – Мне врач не велел.

– Ну?

– Ага. Мне и есть нельзя. Хлеб нельзя. Мясо. Картошку. Молоко. Мороженое можно.

Абарбарчук испугался:

– Что же теперь делать?

– Не знаю, – сказал Жухало. – Я в садике кашу вчера поел – уколы делали.

И добавил, подумав:

– А садик у нас сгорел.

– Садик?

– Садик.

– Перестань...

– Сгорел, сгорел... И игрушки сгорели. И кровати. Всё сгорело.

– Ты зачем врешь? – спросил Абарбарчук. – Тебе что, скучно?

– Мне скучно, – согласился Жухало. – Я совру, мне и весело.

Абарбарчук уже догадывался по замечательному носу этого ребенка, что семя его не растратилось без пользы, но проследить дальнейшее передвижение потомков было ему не дано.

– Ты где живешь, Жухало? – спросил он.

– Я дома, – ответил мальчик. – А ты где?

И пострелял по двери из пулемета.

– А я в заброшенном помещении, – сказал Абарбарчук и почему-то заплакал.

– Ты, дядя, домой иди, – посоветовал мальчик. – А то тут скоро потолок обвалится.

– Ладно уж, – посопел Абарбарчук уныло. – Так проживем, без потолка.

Жухало оживился, даже гундосить перестал:

– А без потолка дождь зальет.

– Не зальет, – сказал Абарбарчук. – Я тогда зонтик открою.

Жухало прикинул в уме и радостно сообщил:

– А с зонтиком в туалет не войдешь.

– Зачем мне туалет? – пригорюнился. – Только что оттуда.

Он понимал уже, что скоро проснется, и торопился выяснить подробности.

– А где у тебя папа с мамой?

– Где надо, – ответил мальчик и сам спросил вдруг: – У тебя коленки трещат?

– Еще как.

– Покажи.

– Абарбарчук встал с кровати, присел, затрещал коленками.

– И у папы трещат, – сообщил Жухало. – А почему?

– Новые потому что, – объяснил Абарбарчук. – Новые коленки всегда трещат.

Жухало взвизгнул от удовольствия и выпустил по врагу длинную очередь.

– Ты ко мне приходи, – велел. – Вместе врать будем.

– Ладно. Как захочется врать, сразу к тебе.

И спохватился:

– Как же я тебя найду?

– Найдешь, – сказал Жухало. – Визу получишь и найдешь.

И кто-то вздохнул в туалете.

6

По ночам кто-то вздыхает в туалете.

Усталло Лев Борисович тоже вздыхает: часто, легко, как на вечном бегу, а этот безнадежно долго, в безрадостном упоении, будто есть ему о чем вздыхать, а Льву Борисовичу не о чем. Будто у него – не у Усталло Л. Б. – дочь укатила с внуком в недоступные теперь края. Будто у него – не у Усталло Л. Б. – цепь привязана к ноге – не шагнешь. Будто у него – не у Усталло Л.Б. – жизнь на конус пошла, вот-вот оборвется, и не увидишь тогда внука своего Димочку.