Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе Страница 15

…В Провансе на торговой площади, где бичуют преступников, я присутствовал при казни молодой колдуньи. Она была катаркой[52] и все время вопила, что в перевернутом мире, куда все мы попадем рано или поздно, будет безжалостна к своим нынешним судьям, которые будут отданы там в ее власть, что, мол, тогда они падут жертвой ее воли и огня. Злость исказила ее черты, когда стражник, пробормотав: «Ведьма!», поджег сучья ее костра. Я ускакал прочь, прежде чем раздались стоны — эта единственная исторгнутая болью истина…

…Нет нужды описывать подробно мои странствия — еще много бедствий выпало на мою долю, еще множество воплей коснулось моих ушей! — да и каверны памяти уже, к счастью, поглотили большую часть испытанных тягот, лишь их перечисление заняло бы долгие страницы, а потому остановлюсь только на некоторых эпизодах.

На постоялом дворе Кордовы меня укусила короткой шерсти собака с брызжущей из пасти слюной, и я, опасаясь заразы бешенства, которой меня могло наградить это, самое философское, по утверждению Платона, животное, лечился обильными возлияниями в трактире, щедро тратя содержимое последнего захваченного из дому кошелька. Я лечил подобное подобным, ибо разве опьянение не подобно безумию?

Мои собутыльники, чье буйное веселье было под стать их упрямой жестокости, пираты Средиземноморья, отдыхающие на суше от разбоя и крови (о, какими грязными подвигами хвастались эти исчадия ада, с каким упоением произносили они имя своего адмирала — Барбароссы, этого новоявленного турка, этого позора моего отечества!), уверяли меня, чередуя священные клятвы со сквернословием, что Город, который я ищу, находится в пустынях Африки. Они же, эти дети сатаны, вероятно, и перевезли меня, мертвецки пьяного, в трюме своего корабля от одного столба Геракла к другому. Может быть, поначалу вознамерившись продать где-нибудь на невольничьих рынках Алжира или спрятать в одном из разбойничьих гнезд, свитых ими в прибрежных скалах, но скорее — в шутку. Во всяком случае, когда хмель из моей головы испарился, я увидел немилосердное, белое, как мрамор, солнце, стоящее надо мной в зените, и море песка. «Каждая песчинка — это частичка времени, — подумал я. — Сколько же мне шагать по ним, прежде чем я встречу Город?»

…Где-то в Тунисе, посреди возбужденной толпы берберов один прокаженный мавр, сверкая белками глаз и кривым ятаганом, кричал, что он, дескать, познал Бога. Я возразил, мол, этого никому не дано. Тогда, звеня колокольцами, он в исступлении взмахнул булатом, и мы долго бились, прежде чем мой клинок заткнул его лживую глотку. Арабы вокруг заулюлюкали, но, устрашенные, расступились, пропуская меня…

…Когда кувыркание ветра стало все менее заметным и когда все реже и реже стали попадаться колючие, как судьба, кустарники, тюрбаноносные и невозмутимые, как их верблюды, бедуины, а также гибкие, скользкие, как мысли богословов, змеи, вот тогда-то я вдруг неожиданно и узрел Город. Сердце затрепетало — обретет ли оно здесь то, чего жаждет столько лет?

Янтарное солнце стремительно садилось, и тени высаженных вблизи Города кипарисов — эти тянущиеся к чугунным воротам пальцы, — лизнув замки, исчезли, словно испугавшись проникнуть за их черту. Мне почему-то припомнилась примета, считавшаяся дурной в Империи Жёлтых, — нужно остерегаться, дабы твоя тень не попала в гроб, который вместе с покойником уже заколачивают могильщики. Проходя меж двух башен — в этот час я был единственным пришельцем, — я заметил, что стало прохладно: палящий зной как будто разбился о стены, и я понял: пустыня кончилась, начинался Город.

…По улицам разливалась разноплеменная речь. Насколько я мог судить по ней, здесь соседствовали бургунды и лангобарды, саксы и италики, иберийцы всех мастей, а иногда я различал и кельтскую брань. Борозды морщин над клювом выдавали в прохожих свевов и данов, широкие скулы — русов, а неприкрытое лукавство и кожа грязного золота — басков. Несмотря на буйное соцветие варварских народностей, я ни разу не встретил ни черных, как ночь тартара, эфиопов, ни курчавых пожирателей нечистот — гарамантов, закрывающих лицо черными тряпками. Их отсутствие среди населения здесь, в сердце Африки, поразило меня. Я не заметил также ни мечетей, ни синагог, ни церквей, ни капищ, ни языческих храмов с их заблудшими жрецами, отправляющими культ у алтаря идолов. Я нигде не видел нищих калек, столь привычных моему взгляду, и я не смог бы отличить во встречном плебея от персоны всаднического сословия. Также я не обнаружил в огромном Городе никаких часов — ни на башнях, ни водяных, ни солнечных, ни малейшего намека на отсчет времени. Уж не хотят ли горожане так побороть его неукротимый нрав? Перечисленные обстоятельства крайне удивили меня.

Тщетными оказались мои надежды повстречать здесь и своих соотечественников. Правда, уже ближе к ночи, когда ущербленная луна положила на мостовые свой бледный свет, мне почудилось, будто в толпе мелькнула гнусная ухмылка того моего знакомца, что когда-то поведал мне предание о Городе. Но я счел это наваждением, игрой обманчивого ума и, плутая в лабиринтах мрачных переулков, старался поскорее избавиться от этого неприятного, как укус ножа, ощущения.

В дверях дома из неестественно синего кирпича, сложенного в форме фазаньего хвоста, стоял косматый человек, который жестом приглашал меня войти. «Гостиница», — решил я и не ошибся. Внутри было тихо как в погребальной урне, стены, испещренные какой-то причудливой геометрией и силуэтами гадких гигантских насекомых, пахли дьяволом…

…Хозяин обратился ко мне на гортанном языке рыжеволосых[53]. Приветствуя меня, чуть поклонившись, он тряхнул при этом козлиной бородкой и висящей в левом ухе серьгой и назвался Ван Орином, фламандцем. Блюдя этикет гостеприимства, я тоже представился, заметив, что в разговоре предпочитаю латынь. Хозяин незамедлительно перешел на язык цезарей и, указав на горбатое, странного плетения кресло, любезно предложил мне выкурить кальян. Я согласился, и пока ароматный дурман, очищаемый водой в изогнутом на турецкий манер колене, проникал ко мне в грудь, зажигая в мозгу радугу галлюцинаций, я вспомнил признания одного курильщика опиума, англичанина с французской фамилией[54] и отверг утомительную утонченность его видений, таких же фальшивых, как и его фамилия. Тело Ван Орина меж тем опустилось в кресло напротив. «Точно паук в паутину», — подумалось мне.

С чего началась наша беседа? Кажется, я спросил, почему названия их Города, такого богатого, такого могущественного, нет ни на картах путешественников и мореплавателей, ни в книгах историков. Я спросил также, как зовутся его жители и какому правителю они подчиняются. В ответ он произнес какое-то загадочное слово. «Приют усталых путников — так приблизительно переводится оно на твой язык, македонец». «Или пристанище нечистивцев и бродяг, — решил я про себя, а вслух, больше из вежливости, нежели из любопытства, спросил: — Неужели, бесконечнозначимое имя вашего Города отбрасывает на каждый язык свою тень, в каждом — у него своя проекция?» «О, да, — Ван Орин кивнул. — Как и три сами по себе ничего не значащие буквы в слове «Бог», в сущности, служат лишь камертоном, настраивая душу каждого на ее внутренний лад, так и тайное имя нашего Города звучит каждый раз по-разному для каждого пришельца. Неизменное само по себе, оно изменчиво, как время, и им вполне может оказаться, например, «аум», «ундр», «выход из пустыни», «цветок персика, распустившийся после дождя» или другое произвольное слово».

Про себя я отметил, что Ван Орин говорит не от души. Его речь отдает духом ранних немецких мистиков, а не искренностью. Это раздражило меня, но я попытался обратить все в шутку. «Я, кажется, понимаю — слова звучат иначе по-гречески, иначе по-латыни, самый же предмет существует независимо, как говаривал когда-то ваш сосед — Гиппон-ский епископ[55]. Главная же сущность вообще внесловесна, оставаясь всегда единой, она лишь прячется под разными именами, будь то Атман индусов, Сущий иудеев, Аллах обрезанных детей наложницы, коллективное бессознательное германского доктора[56] или, — я не сдержал улыбку, — тайное имя вашего Города».

«Или тайное имя нашего Города, — эхом повторил Ван Орин очень сосредоточенно, очень серьезно. Потом, помолчав, мягко добавил: — Я не хочу кощунствовать, чужеземец, но заменив в твоей религии слово «Господь» на «время», мы вернемся к ахейцам, чтущим Крона, или к персам, поклоняющимся Зурвану».

Я даже не успел оскорбиться бесстыдством его невежественных сравнений, так быстро он продолжил: «Как язык математиков не в силах выразить жужжание шмелей или рев бегемотов — он чересчур беден для этого, — так и естественной лингве, хоть она и гораздо шире, никогда не отобразить сути вещей». — «Но люди привыкли нарекать вещи именами и тысячелетиями обсуждают их». — «Потакая больше порочной страсти играть в слова, — он перебил меня, — или это слова играют в человеческие мнения, что, впрочем, одно и то же», — тут он брезгливо фыркнул, так фыркают, облизываясь, те загадочные животные, которых привозят к нам бенгальские купцы.