Николай Переяслов - Он где-то рядом Страница 15

Когда мы пришли к Громзону, там было уже почти всё готово — на столе красовались бутылки и блюда с салатами, а вокруг него тоскливо отирались мои сокурсники Чеканов и Жиганюк да какой-то незнакомый мне парень. Борька Кузнецов, как сообщил Громзон, только что позвонил и просил начинать без него, так как к нему приехали гости.

Сам Громзон, едва впустив нас в квартиру и на ходу сообщив эту новость, тут же убежал на кухню к чего-то там еще не дожарившим девчонкам.

— Может, и мне туда пойти? — спросила меня Надя. — Вдруг им какая-нибудь помощь нужна…

— Давай, — кивнул я. — А я пока тут с ребятами поболтаю.

Я повесил поверх кучи одежд свое пальто, сунул в карманы шарф и вязаную шапочку и, взяв в руки пакет с бутылками, вошел в комнату к томящимся парням.

— Привет! — пожал я руки приятелям, заодно знакомясь также и с тем парнем, назвавшим себя Виктором из архитектурного института. — Это тот, в котором одни поэты учатся? — уточнил я. — Наслышаны…

— Ты чё делаешь?! — зашипев, как кобра, которой наступили на хвост, налетел на меня Чеканов, увидев, что я ставлю на стол все, принесённые с собой бутылки. — Мы вон, как дураки, всё своё повыставляли, а теперь маемся, как невесты на выданье. Убери вино назад и пошли на лестничную площадку. Покурим, а заодно и выпьем по глоточку, пока они там своего гуся дожаривают. Всё веселей будет…

Мы вышли из квартиры и, закурив на площадке между этажами, пустили бутылку по кругу.

— Ну, как там в архитектурном? — поинтересовался повеселевший Чеканов, передавая вино Виктору. — Новогодний бал устраивали?

— Еще какой! — похвалился тот, принимая фунфырь, и, сделав несколько глотков, вытер губы тыльной стороной ладони и, протянув бутылку мне, добавил: — Сначала, с пяти часов и где-то до половины восьмого, был литературно-художественный вечер, выступали наши институтские поэты и артисты, а потом, до середины ночи, была дискотека. Но я, правда, часов в десять вечера ушел, я такие вещи долго не выдерживаю…

— Так у вас там что — и правда все пишут стихи? — недоверчиво спросил Чеканов, следя краем глаза за передвижением бутылки.

— Да в общем-то многие. Одни, правда, начинают писать только поступив в институт и как бы подпав под действие царящего в нем культа Вознесенского, другие специально поступают в Архитектурный, потому что здесь когда-то учился их кумир…

— А ты сам?

— Да я-то с пятнадцати лет пишу. Сначала — стихи, а последнее время пробую себя и в прозе. Сейчас вот заканчиваю одну небольшую повесть… А из вас никто не пишет? — с надеждой посмотрел он на нас.

— О чем? — удивленно вскинул брови Чеканов, принимая из рук Жиганюка бутылку. — Восток и юг, где есть хоть какая-то экзотика, уже давно описаны. Север — льдист и гол.

— А запад? — вставил я.

— Да ну-у, запад… запад — уже давным-давно мертв. Это на сегодняшний день даже не музей, а сплошное кладбище. Эдакое мировое Сен-Женевьев-де-Буа… Я правильно говорю? — повернулся он к Виктору.

— Вполне, — согласился тот, закуривая. — Хотя… понимаешь, у каждого настоящего писателя в душе — свои стороны света и свои континенты. Читателю ведь не так уж и важно, где разворачивается трагедия семейства Гамлетов, ему важно, чтобы их страсти задевали и его собственную душу.

— Так то — Га-амлет! — протянул Чеканов, тоже вытряхивая из пачки сигарету. — Там — заговоры, интриги… Разве такое сегодня придумаешь без доступа к архивам или чемоданам с компроматами?

Бутылка, постепенно пустея, пошла по второму кругу.

— Видишь ли, — задумчиво выпуская струйку дыма, произнес Виктор, — для создания литературного произведения не всегда требуется непременно сюжет с заговором. Писательство — уже и само по себе — это некий сговор за спиной читателя, а любой тайный сговор, как известно, окрашен сладострастием. Ради него-то читатель и тянется к книге, позволяя автору впутывать себя в закручиваемую им за читательской спиной интригу.

— Выходит, что всякий читатель — мазохист? — подал голос молчавший до этого Жиганюк.

— Да, в какой-то мере каждый читатель — это интеллектуальный мазохизм, отдающийся автору читаемой книги. И чем сильнее тот подчиняет его волю своей, чем неожиданнее и жестче потрясения заставляет испытывать своим произведением, тем большее удовлетворение получает от этого читатель…

— Мальчики! Вы где там? — выглянула в открывшуюся дверь кудрявая девичья головка. — У нас уже все готово!

— Слава те, Господи! — обрадованно выдохнул Чеканов, ставя на подоконник опустошенную бутылку. — Пойдемте, братцы, займемся наконец настоящим делом, — и мы оживленно устремились в квартиру.

— Прошу всех к столу! — объявил Громзон, но все уже и так, гремя стульями, рассаживались вокруг праздничного стола, вожделенно окидывая взглядом сверкающие бутылки да эстетически разложенные на тарелках закуски…

Выслушав тост хозяина в честь года уходящего, все дружно накинулись на еду, и вплоть до второго тоста над столом слышалось только частое перезвякиванье ножей да вилок, изредка оживляемое короткими репликами преимущественно гурманского характера:

— …Классный салат! Подложу-ка я себе еще немного…

— …Попробуй селёдочку «под шубой». Это просто чудо!..

— …Передать сыр? С удовольствием! Вы, наверное, по гороскопу — Дева? А я знаю, что Девы не могут обходиться без сыра…

— …Минералку? Давайте я открою, я могу это делать любой железкой — ключом, ложкой, вилкой, чем угодно…

Дело катилось к полуночи, содержимое части бутылок, перекочевав в наши желудки, разбежалось по жилам, и голоса за столом начали звучать чаще, громче и оживленнее.

— …Минуточку! — придержав рукой чуть не свалившиеся с носа очки, вскочил с места Громзон. — Мы забыли, что среди нас находится настоящий поэт, автор публикаций в нескольких литературных журналах и альманахах, а главное — мой друг еще с четвертого класса Виктор Савин, — и он указал рукой на доедающего салат Виктора. — Давайте попросим его прочитать что-нибудь из своих стихотворений.

Девчонки завизжали и захлопали в ладоши, и нам ничего не осталось, как присоединить к ним и свои голоса:

— Давай, Виктор, сказани что-нибудь…

— Покажи, что такое ваш архитектурный…

— Умой Андрей Андреича…

Виктор отложил в сторону вилку, вытер салфеткой губы и поднялся.

— Ну, раз вы просите… Я люблю поэзию, а потому с одинаковым удовольствием читаю стихи сам и слушаю других. Так что, если вы надеялись, что я откажусь, то вы ошиблись, — и, отбивая себе такт рукой, он прочитал подряд сразу несколько стихотворений, в которых фигурировали гусары, мелькали шпаги, лилось шампанское и совершались всевозможные подвиги в честь прекрасных дам и вечно распинаемой России.

Стихи были откровенно слабые и, чувствуя, как над столом начинает повисать неловкое молчание, я восхищенно воскликнул:

— Ну ты прямо Гумилёв! Наследник серебряного века. Хотя — такие вещи, как у тебя, наверное, звучали бы выигрышнее под гитару.

— Да-да!.. Точно!.. Под гитару было бы класс!.. — облегченно вздохнув, заговорили и остальные, наливая себе в стаканы пиво или минералку и подкладывая в тарелки салат.

— А можно я тоже прочитаю стихотворение? — прорвался вдруг сквозь гам голос Нади.

— Своё? — уточнил Громзон.

— Нет, Станислава Золотцева, — ответила она и, повернувшись в мою сторону, добавила: — Это мне Владимир на днях прислал.

— Кто? — переспросили за столом.

— Мой кореш, — пояснил я. — Он сейчас в Сибири на заработках.

— А-а…

— Читайте, Надя, — попросил поэт, и мы затихли.

— «Новогодняя песня» называется.

— Давай, — ободряюще кивнул ей я, и спокойным, но четким голосом (не зря посещала театральную студию!) Надя начала читать стихотворение:

Декабрь уходит по чёрному льду,под снегом солнце распятое пряча…Давайте встретимся в Новом году,где будет всё совершенно иначе.

Давайте встретимся в мире любви,в краю добра и в державе приязни,где не отыщешь, хоть век проживи,ни перед кем, кроме Бога, боязни.

Там ни грызне, ни резне, ни стрельбепод нашим небом не сыщется места.Давайте встретимся в новой судьбе,совсем не ясной, совсем не известной.

Пускай мы будем и с ней не в ладу,но — после года страданий и плача —давайте встретимся в Новом году,где будет всё совершенно иначе…

Она умолкла и над столом повисла минутная тишина.