Иэн Макьюэн - Сластена Страница 16

5

Моя комната на Сент-Огастинс-роуд выходила на северную сторону; под окнами рос конский каштан, и его ветви заcлоняли вид на улицу. Весной, когда дерево покрылось листвой, в комнате с каждым днем становилось темнее. Кровать, которая занимала половину комнаты, представляла собой весьма шаткий предмет обстановки с изголовьем, лакированным под орех, и матрасом, в который можно было провалиться, как в трясину. К кровати прилагалось старое желтое покрывало с вышивкой. Пару раз я носила его в прачечную, но так до конца и не избавилась от въевшегося запаха прежнего владельца – пса или, быть может, очень несчастного человека. Единственным дополнительным предметом обстановки был комод и над ним – скошенное фацетное зеркало. Комод стоял перед миниатюрным камином, из которого в теплые дни исходил кисловатый запах сажи. В пасмурные дни из-за цветущего каштана мне не хватало естественного освещения, и поэтому я купила за тридцать пенсов лампу (в стиле ар-деко) у старьевщика на Камден-роуд. Через день я вернулась к нему и заплатила фунт и двадцать пенсов за маленькое приземистое кресло, чтобы иметь возможность читать сидя. Старьевщик на спине донес мне кресло до дому, а идти было почти полкилометра, и поднял его по двум маршам лестницы на этаж, все это за цену пинты пива – тринадцать пенсов. Но я дала ему пятнадцать.

Большинство домов на моей улице были поделены на клетушки и еще не прошли «модернизацию», хотя я не помню, чтобы тогда кто-то использовал это слово или рассуждал в подобных понятиях. Отопление было электрическим, полы в коридорах и на кухне устилал старый коричневый линолеум, а в комнатах лежало цветастое ковровое покрытие, казавшееся липким. Наверное, единственный, очень поверхностный ремонт был произведен в двадцатые или тридцатые: провода в пыльных кожухах были привинчены к стенам; в продуваемом коридоре располагался телефон; погружаемый электрический нагреватель доводил воду почти до кипения в крошечной ванне без душа, которой пользовались мы, четыре женщины. Эти дома тогда еще не преодолели наследия викторианской сумеречности, но мне кажется, никто не жаловался. Насколько я помню, даже в семидесятые годы простые горожане, которые жили в этих старых домах, только начинали подумывать о том, что им, возможно, целесообразнее перебраться за город, если лондонские цены продолжат расти. Дома в переулках Камден-тауна ожидали прихода нового энергичного класса, который, в конце концов, в них и въехал, установил радиаторы и по совершенно необъяснимым причинам полностью избавился от плинтусов соснового дерева, от паркета, а также от всех дверей, все еще сохранявших намеки на краску или лепнину.

С соседками мне повезло. Полина, Бриджет и Трисия – три девушки из рабочих семей, приехавшие в Лондон из Сток-он-Трента, знавшие друг друга с детства, вместе сдавшие все школьные экзамены и каким-то образом одновременно очутившиеся на юридическом факультете, – уже заканчивали образование. Были они девушки скучные, честолюбивые и до ужаса чистоплотные. В квартире всегда было чисто, кухня вычищена и выдраена. Небольшой холодильник заполнен продуктами. Если у них и были парни, я никогда их не видела. Ни пьянства, ни наркотиков, ни громкой музыки. В то время было гораздо вероятнее встретиться в съемной квартире с людьми, подобными моей сестре. Трисия училась на адвоката, Полина специализировалась в акционерном законодательстве, а Бриджет намеревалась заниматься имущественным правом. Они, каждая в отдельности и по-разному, успели мне сообщить, что никогда не вернутся в родной город. О Стоке они говорили не только в географических терминах. Однако я не выспрашивала подробности. Я пыталась приспособиться к новой работе и не слишком интересовалась их классовой борьбой или стремлением подняться в социальном лифте. Они считали, что я – скучная госслужащая, а я думала, что они – скучные начинающие юристки. Замечательно. У нас была совершенно разная жизнь, и мы редко ели вместе. Никто не проводил время в гостиной – единственной уютной комнате. Даже телевизор по большей части оставался выключенным. По вечерам они занимались в своих комнатах, а я читала в своей или ходила гулять с Шерли.

Я по-прежнему проглатывала три или четыре книги в неделю. В тот год – в основном современную литературу в мягких обложках: книжки я покупала в букинистических магазинах на Хай-стрит или, если полагала, что могу себе это позволить, в «Компендиуме» близ Камден-лока. Как и раньше, с жадностью набрасывалась на новую книгу, но теперь в чтении появилась некая скука, с которой я безуспешно пыталась справиться. Всякий, кто застал бы меня за чтением, мог подумать, что я листаю справочник, если учесть, с какой скоростью я переворачивала страницы. Наверное, я действительно искала что-то, кого-то, версию самой себя, героиню, в которую я могла бы влезть, как в старые удобные туфли. Или дорогую шелковую блузку. Можно сказать, что я искала лучшую себя – не девушку, уныло склонившуюся по вечерам в кресле от старьевщика над книгой с помятой бумажной обложкой, но быструю молодую женщину, открывающую пассажирскую дверь спортивного автомобиля, нагибающуюся, чтобы получить поцелуй любовника, уносящуюся на скорости в загородное гнездышко. Я не готова была себе в этом сознаться, но, по правде говоря, раньше читала довольно низкопробную литературу, почти бульварные романы. Наконец, мне удалось развить в себе некий вкус или снобизм – то ли благодаря Кембриджу, то ли под влиянием Тони. Я перестала говорить, что Жаклин Сьюзан пишет лучше Джейн Остен. Иногда мое альтер эго поблескивало между строк или наплывало на меня, как благожелательный призрак, со страниц Дорис Лессинг, или Маргарет Дрэббл, или Айрис Мердок. Затем видение исчезало – литературные версии моего «я» были слишком образованными, или умными, или недостаточно одинокими. Полагаю, что я была бы удовлетворена, только взяв в руки роман о девушке в комнатушке, расположенной в лондонском Камдене, девушке, которая занимает низкооплачиваемую должность в МИ-5 и тоскует без мужчины.

Можно сказать, что я была поклонницей наивного реализма. Я обращала особое внимание на те фразы, где упоминалась известная мне лондонская улица или знакомый фасон платья, действующий политик или даже модель автомобиля. Тогда, казалось мне, я получала некую шкалу, то есть способность измерить качество произведения по его достоверности, по тому, в какой мере оно сочетается с моими собственными впечатлениями или, напротив, обогащает их. На мое счастье, бо́льшая часть английской литературы того времени была написана в форме непритязательной социальной документалистики. Меня не впечатляли те писатели (их было множество как в Южной, так и в Северной Америке), которые бродили по страницам собственных книг, как часть актерской труппы, очевидно, стремясь напомнить несчастному читателю, что все персонажи и даже они сами – не более чем выдумка и что между литературой и жизнью лежит пропасть, или, напротив, стремились подчеркнуть, что жизнь – это и есть литература. Лично мне казалось, что только писатели путают литературу с жизнью. Я обладала прирожденной тягой к опытному восприятию. Я считала, что писателям платят за то, чтобы они строили правдоподобные миры и, при возможности, использовали такие детали и подробности реального мира, чтобы это сообщало их сочинениям правдоподобие. Поэтому автору не стоило трюкачествовать с пределами искусства или выказывать недоверие или неуважение читателю, пересекая в различных маскарадных костюмах границы воображаемого. Книги не место для двойных агентов, полагала я. В тот год я попыталась прочесть и отбросила авторов, которых навязывали мне утонченные кембриджские друзья, – Борхеса и Барта, Пинчона, Кортасара и Геддиса. Ни одного англичанина и ни одной женщины! Я была будто человек поколения собственных родителей, не только не любивших вкус и запах чеснока, но и с недоверием относившихся к тем, кто ест чеснок.

В лето нашей любви Тони Каннинг нередко выговаривал мне, что я оставляла книжки лежать раскрытыми, страницами вниз. Это портило корешок, и потом книга внезапно открывалась на определенной странице, что было случайным и дерзким вторжением в область писательских намерений и читательских суждений. Тогда же он подарил мне закладку. Подарок был не ахти какой: Тони, должно быть, нашел ее где-то у себя в ящиках. Закладка представляла собой полоску зеленой кожи с зубчатыми концами и названием какого-то валлийского замка или крепости золотыми тиснеными буквами. Это был сувенир из лавки, наверное, восходивший к тому времени, когда он и его жена были счастливы, или, по крайней мере, достаточно счастливы, чтобы куда-то ездить вместе. Мне эта закладка была безразлична, даже немного неприятна. Язычок кожи, столь коварно говоривший о другой, дальней жизни Тони, в которой мне не было места. Мне кажется, я ее тогда даже не использовала. Я стала запоминать номера страниц и перестала портить корешки. Спустя несколько месяцев после расставания я нашла закладку, скрученную и липкую от шоколада, на дне своей спортивной сумки.