Паул Гласер - Танцующая в Аушвице Страница 16

Однако все мои мысли кружат вокруг бабушкиных слов. Раз отцовская ветвь моей семьи имеет еврейские корни, значит, в моих жилах тоже течет еврейская кровь? Я практически ничего не знаю об иудаизме, да и к чему мне было знать это? В газетах то и дело появляются сообщения о нападениях на еврейские синагоги. Евреи больше других должны думать о собственной безопасности, а в некоторых странах им постоянно угрожают. Причем не только в каких-то далеких странах, но и в своем ближайшем окружении я не раз ловил тревожные сигналы. Неоднократно при обсуждении разных проблем я замечал, что о евреях говорилось с легким негативным оттенком. И недавно мой друг приравнял сионизм к расизму. Когда я был ребенком, в католической церкви шептались о том, что евреи убили сына Девы Марии, хотя к этому преступлению были причастны исключительно римские захватчики. А разве Ватикан не отказался признать государство Израиль?.. Быть может, для меня разумней все-таки забыть о сделанном мною открытии? С кем я могу говорить о нем? С женой, конечно. Но смогу ли я рассказать о нем моим братьям и сестре? Родители скрыли от нас наше еврейское происхождение. Разговоры об этом только всколыхнут ненужные страсти. Какой нам от этого прок?..

И я решаю оставить новую информацию за бортом своей жизни. С этого момента я намерен строго придерживаться договора, который заключаю с самим собой.

Беда

Со 2 мая 1942 года в Голландии вступило в действие правило желтой “звезды Давида”. Мы с братом решаем не подчиняться. Мы не пришиваем звезду к одежде, как это обязан сделать каждый голландец еврейского происхождения. Мы отказываемся также ставить огромную букву J — Jude, “еврей”, во всех удостоверениях личности, которые людям полагается постоянно иметь при себе, чтобы показывать их многочисленным проверяющим на улицах города. Я путешествую, хожу в рестораны, в кино, делаю все что хочу. Иногда, правда, пряча глаза за большими очками или надвигая шляпу на лицо. По моей внешности ничего нельзя заподозрить, поскольку я не принадлежу к тому распространенному еврейскому типу, который немцы изображают в кино и на плакатах.

Теперь я чаще всего ношу желтое спортивное пальто. Почему? Звезда тоже желтая, и я интуитивно отдаю предпочтение этому цвету. Ношу пальто так часто, что друзья даже начинают спрашивать, есть ли у меня какая-то другая одежда.

Однажды, когда ничто не предвещает беды, в своем почтовом ящике я обнаруживаю служебное письмо с единственной фразой: “Просьба сегодня вечером в 18.00 зайти в отдел расследований полиции для дачи показаний. В. Г. Верстаппен”.

О боги, боги! — думаю я. Вот оно и случилось. Я ничего не говорю матери, аккуратно пришиваю желтую звезду к своему желтому пальто, рисую в паспорте красивую синюю букву “J”, стертую оттуда некоторое время назад с той же тщательностью, ведь мне приходится постоянно ездить в разные города, а там постоянно требуют предъявить паспорт… И отправляюсь на свидание к Верстаппену.

Захожу к нему в кабинет, он ведет себя очень вежливо. Спрашивает, как будто это чистая формальность, мое имя, предлагает сесть. И начинает зачитывать вслух бумагу, где меня обвиняют в том, что при наличии у меня еврейской крови (тут уж мне нечего возразить) я не ношу на одежде желтой звезды. Далее написано, что я появляюсь в общественных местах вроде ресторанов, спортивных центров, кинотеатров и так далее, после восьми часов вечера хожу по улицам города, путешествую без специального разрешения, а также… делаю все, что в настоящее время мне делать официально запрещено.

— Признаете ли вы все вышеперечисленное? — спрашивает меня Верстаппен.

— Нет, не признаю, — пожимаю плечами я. — Я ношу звезду, сами посмотрите!

И я приподнимаю сумочку, которую до этого прижимала к звезде.

— Да, я имею обыкновение именно так носить свою сумку, но без звезды — никак нет, я никогда не выхожу без нее на улицу.

Все это я выпаливаю не краснея, иду ва-банк.

— Так-так, — кивает он. — Но тут у меня имеются письма с компроматом на вас.

И он указывает на листок почтовой бумаги. Письмо написано на бланке танцевальной школы Криларс. На моей пишущей машинке, между прочим. Она до сих пор в доме Лео, и теперь он отстукивает на ней кляузы в полицию, извещая всех честных граждан о моих тяжких преступлениях.

— Ах, это сочинения Лео Криларса, — говорю я Верстаппену.

— А вы не глупы, — отвечает он.

И тут, растеряв всю свою вежливость, он принимается отчитывать меня премерзейшим тоном. Я — злостная нарушительница, должна подчиняться закону и уважать национал-социалистическую идеологию. Мне, еврейке, нужно знать свое место! Или я настолько глупа, что не в состоянии даже это понять?.. И все в этом роде. Распаляясь, он рычит на меня еще некоторое время. Его лицо наливается кровью. В конце концов он затихает, а я спокойно смотрю на него.

— Ну что? — спрашивает он меня.

Я ничего не отвечаю и по-прежнему не свожу с него глаз. Это его явно нервирует. Он начинает бешено колотить по своей пишущей машинке, составляя протокол нашей встречи. Когда протокол готов, мне приходится его подписать.

Затем в компании еще одного полицейского он доставляет меня на Ортенстраат[27]. Там, видимо, никто не рассчитывал на мое появление, поскольку полицейские разглядывают меня с нескрываемым удивлением. Однако сомнений нет: мне придется здесь задержаться.

Чтобы скоротать время, я весь вечер мило болтаю и играю в шахматы с одним из полицейских. Я веду себя непринужденно, но на самом деле внутри у меня растет чувство тревоги. Я думаю, стоит ли мне известить родителей. В принципе они привыкли к тому, что я не каждую ночь ночую дома, поэтому не имеет смысла понапрасну их волновать. Я решаю не звонить родителям и дождаться утра, когда станет ясно, во что выльется эта история. В ту ночь я сплю на письменном столе в комнате охраны.

На следующее утро к двенадцати часам меня собираются везти на мотоцикле в Волвенхук[28], где размещается СС. Вот тут я пугаюсь уже по-настоящему. Дело оказывается куда более серьезным, чем я предполагала, и я прошу разрешения позвонить родителям. Мне не разрешают. Тогда я иду на хитрость и говорю, что ужасно себя чувствую, а потому мне позарез нужна смена белья. Один из полицейских звонит моим родителям, сообщает им, что я задержана, и просит в ближайшие дни привезти мне туалетные принадлежности и чистое белье.

Через полчаса в комиссариате появляется мама, и наконец-то я могу ей все рассказать. Конечно, я не знаю, сколько это продлится, но я прошу ее не волноваться, потому что я обязательно выкручусь. Мы договариваемся, что она обзвонит тех учеников, которым назначен урок в ближайшие дни… И вот мне уже пора. Мама хорошо держится, но при прощании я вижу на ее глазах слезы. Грустно расставаться, когда она в таком состоянии, и все случилось лишь потому, что Лео взбрело в голову докучать полиции нытьем про звезду на моем пальто. Я прошу разрешения пройтись пешком, и мне это позволяют. Если не считать Верстаппена, я могу сказать о поведении нашей доблестной полиции только хорошее. Полицейские были со мной весьма предупредительны и учтивы.

Когда мы подходим к дому на Волвенхук и я уже собираюсь войти в здание, один из полицейских останавливает меня. Оказывается, меня ведут в тюрьму. Мы сворачиваем туда, полицейские передают меня эсэсовцам, и меня сразу же запирают в камеру. Во вторник меня вызывают на допрос, и немецкий офицер сразу догадывается, что поводом для моего ареста стала конкуренция между мной и моим бывшим мужем. Офицер ведет себя вполне прилично. Ну разве что пару раз выдыхает мне в лицо сигаретный дым и, разговаривая со мной, укладывает в свой кожаный портфель пару бутылок коньяка.

Меня снова отводят в одиночную камеру. Мне запрещены любые контакты с внешним миром. Нельзя общаться с другими заключенными и, разумеется, ни с кем с воли — с родителями, друзьями, учениками. Дело дрянь! Но я беспокоюсь не столько за себя, сколько за тех, кто будет пытаться вытащить меня отсюда. И до меня больше не доходят письма от Эрнста. Он теперь тоже не получит от меня ни строчки. Что он подумает, если это затянется надолго? Меня жутко злит это глупое недоразумение. Общаться я здесь могу разве что с женщинами-охранницами, которые приносят мне еду и меняют “туалетное” ведро. Иногда я болтаю с кем-нибудь из них. Вообще-то мне полагается и с ними держать рот на замке, но я даже не пытаюсь следовать здешним правилам, да и сами охранницы приветливы со мною. Но как только они уходят, я снова остаюсь одна. У меня предостаточно времени для раздумий.

Вообще-то дико сидеть в тюрьме без приговора суда. Сидеть в тюрьме только за то, что я такая, какая я есть. За мои ужасные “преступления”, вроде поездок в другие города и походов в кино. Впрочем, удивляться нечему. Сегодня на повестке дня так называемый еврейский вопрос, почти все признают, что он существует. А раз есть вопрос, то надо его решать, не так ли? Поэтому из общества потихоньку вытесняют голландцев еврейского происхождения, законы для них становятся все строже, а информаторы процветают. К их числу принадлежит не только мой бывший муженек Лео, но и другие добропорядочные голландцы: соседи например, полицейские, члены НСД, да и сам бургомистр не отстает от сограждан. Они бросаются помогать немцам еще до того, как немцы их об этом попросят. Они торопятся внести свой вклад в решение еврейского вопроса, чтобы числиться у новой власти на хорошем счету. Бросать людей в тюрьму, как это случилось со мной, считается уже почти что нормой. Мало кого заботит, когда ребенок в один прекрасный день вдруг не приходит в школу. Ученики еврейского происхождения больше не имеют права ходить на занятия в общеобразовательные школы. Конечно, время от времени школьники спрашивают, куда подевались их одноклассники. Но вскоре забывают о них, поскольку есть куда более интересные дела.