Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник) Страница 16

– А тут, выходит, нет будущего?

Семен задумался, почесал лохматую седую бровь, потом изрек:

– Может, оно и есть, только для избранных. Меня, почему-то, совсем не волнует проблема удвоения ВВП: удвоится и утроится, кто б сомневался, он парень настырный. Отчетные показатели «Газпрома» мне тоже по барабану. А главное – мне очень почему-то не хочется, чтоб мои внуки горбатились на Рублевку...

– Разуй глаза, Кома, – сказал Альперт, почесав другую бровь. – Та страна, которую мы любили, кончилась. Все свободны.

– Россия-то осталась, – возразила Кома.

– Возможно. – Альперт налил себе водки и крикнул на кухню, чтоб принесли чистый стакан. – Только я ее не чувствую, Кома. Она мне не дана в ощущениях, эта свободная молодая Россия. Мои ощущения говорят: «Делай ноги, Семен». Такое ощущение, что не мы ее освободили, а она от нас. Пришли молодые волки, которые каждый день открытым текстом твердят: «Акела промахнулся!». Так уж лучше я уйду сам, пока меня не ушли из-за поганой столичной двушки или из-за моего жидовского носа... Я не шибко обижаю твои патриотические чувства?

– Нет, – ответила Кома. – Нет у меня никаких чувств, Сема. У меня сын умирает.

Она рассказала про умирающего в общаге Лешку. Пока рассказывала, одна из бабенок принесла чистый стакан и тарелку со свежими разносолами.

– Вот я и говорю... – закивал Альперт, выслушав до конца. – Комка ты Комка, бедная седая головушка... Водки выпьешь?

– Нет, – Кома испуганно отстранилась. – Не могу, Сема. Совсем не могу.

– Давай хоть Настю помянем. Только ты да я остались, больше не с кем...

– Ох... Ладно. Давай помянем.

Кома пошептала молитву, трижды перекрестилась и маханула водки не глядя. Голова закружилась сразу, как от затрещины.

Пока приходила в себя, Альперт порылся в сумках и сунул ей в кулак несколько гладких купюр.

– Все, чем могу, – сказал он с интонацией генерала из «Горячего снега». – Прости меня, Комка.

– Спасибо, Семушка. И ты меня прости.

Она смахнула побежавшие по щекам слезы. Потом Альперт вызвал такси и проводил до машины. Они попрощались. Только в общаге, отвернувшись от Лешки, Кома сумела тайком пересчитать деньги. Пятьсот долларов дал ей Семка из своих отъездных.

Дай Бог ему долгой жизни в чужих палестинах, подумала Кома.

Лиха беда начало.

На следующий день она спустилась в метро и пошла по вагонам просить милостыню. Никакой специальной одежки не потребовалось. «Помогите на операцию сыну!» – взывала Кома, заходя в вагон, доходила до середины и еще раз взывала, пытаясь перекричать грохот состава. Подавали плохо, особенно поначалу, пока боялась встретить кого-нибудь из знакомых. Не было гладкости и опрятности, чувствовалась огорошенная горем непрофессионалка. Седые космы выбивались из-под платка, глаза колючками впивались в лица, отталкивая колеблющихся. Кома напоминала недобрую оголодавшую птицу: такой подашь, а она клюнет в руку.

В первый день, за два часа хождения по вагонам, она выпросила триста двадцать рублей и вымоталась из сил совершенно.

На следующий даже меньше: двести семьдесят с медяками.

На третий день Кома поняла, что сходит с ума. Никогда, никогда ей не набрать на операцию такими темпами. Вместо того, чтобы ходить за сыном, говорить с ним, подстерегать желания – она швыряла свое горе в толпу, разбивала на медяки, превращала в подземную мистерию с ужимками и личинами, почти что в фарс, променяла искаженное болью лицо Алешки на гладкие лбы, пустые глаза пассажиров. Она вышла на площадь поведать миру скорбную весть – и провалилась под землю, в грохот и перестук вагонов, которые кричать-не-перекричать. Словно стремилась забежать наперед, раньше Алешки уйти из мира живущих. Не было в этом проку, одно отчаяние. И отчуждение от людей, видевших в ней профессиональную нищенку.

Все понимала Кома, но остановиться не могла – завертело. В тот день она набрала четыреста с мелочью.

На четвертый ее окликнула по имени-отчеству пассажирка в беличьей шубке. Кома не сразу ее узнала. Беличья шубка вцепилась в нее сухонькой лапкой и, не отпуская, потрясенно твердила:

– Комэра Георгиевна, это вы?! Что случилось? Что с вами?

По выговору вспомнила: сестра Елена из нагатинской сотни, бывшая балерина. Они вышли на какой-то станции серой линии, присели на лавку. Кома отстраненно, как в милиции, поведала Елене Михайловне о своих злосчастиях. В голове проносились один за другим составы. Страха за то, что братия узнает о ее новом промысле, не было вовсе. Немного беспокоила мысль, что она даром теряет время, исповедуясь балерине.

– Что же вы к братству не обратились, голубушка? Зачем же так – по вагонам?..

– Ходила я к братству – помогли, спасибо, – отвечала Кома. – Тридцать три тысячи рублей собрали. Больше нельзя.

– Учитель изблевал меня из уст своих, а я вычеркнула его из сердца, – объявила она Елене Михайловне. – Нет мне туда дороги.

– Беда, – потрясенно прошептала бывшая балерина. – Но все равно так нельзя, голубушка. Знаете что – а давайте сходим к отцу Александру. Тут недалеко, на Даниловском кладбище... Вы же знаете отца Александра?

– На кладбище... – Кома вздрогнула. – Чем он поможет – он же ушел из братства?..

– Да что вы, голубушка, он лучше десяти докторов. Погодите, я сейчас позвоню...

Балерина извлекла из шубки маленький телефончик, неслышно переговорила и белкой порскнула с лавки.

– Пойдемте...

И Кома пошла за ней.

Нет-нет, подумала она про Алешку, войдя в старинные ворота и оказавшись среди крестов. Даже не думай.

Отца Александра определили при местном Святодуховском храме то ли сменным батюшкой, то ли кем-то еще – балерина рассказывала по дороге, но Кома прослушала. Принял он их в двухэтажном прихрамовом домике, суетой и многолюдством напоминавшем обыкновенную канцелярию. Раньше Кома его любила – батюшка был блондинистый, прямой и резкий, сочетание редкостное. Уйдя из братства, он как-то потемнел, пожелтел и выцвел одновременно. Осаврасился, подумала Кома.

Елена Михайловна сдала ее с рук на руки, заставила обменяться номерами телефонов и упорхнула, оставив по себе приятное беличье воспоминание.

– И что – хорошо подают? – спросил отец Александр, выслушав сбивчивый рассказ Комы.

– Так себе, – призналась она.

– Поверь мне, Комэра Георгиевна – я в этом деле кое-что понимаю: так ты никогда не наберешь сыну на операцию.

– Да, – Кома кивнула. – Наверное.

– Так в чем же дело? Иди к сыну, ходи за ним, укрепляй, молись – там ты нужнее. О деньгах не думай.

– Как не думать, отче? Я с ним двадцать часов в сутки, даже при нем только о них и думаю.

– Не о деньгах ты думаешь – о себе. Это в тебе гордыня пенится, бес тщеславия, мелкий большевичок старой закалки. Сама-то давно к причастию ходила?

– Давненько, – призналась Кома.

– Сходи обязательно, лучше прямо сегодня. Исповедуйся, причастись. Кем ты у нас в святцах записана?

Кома замялась, потом ответила, что никем: Комэра и Комэра.

– Нет у нас в святцах такой святой пока что, – уверенно заявил отец Александр. – Нет и вроде не будет.

– Некрещеная я, – призналась Кома.

Батюшка от удивления аж пожевал губами.

– Я же русская, батюшка! Значит – православная...

– У Бога нет русских, Кома! – сурово оборвал ее отец Александр. – И потом: ты же молишься, крестик носишь, к причастию ходишь... Какой остолоп допустил тебя к причастию?

– Не хожу я к причастию, – угрюмо призналась Кома. – И на исповеди никогда не была.

Отец Александр замолчал, задумался, потом кивнул:

– Креститься надо, Комэра Георгиевна.

– Поздно мне, отче, – хмуро отреклась Кома. – Так помру.

– Несерьезно это, Комэра Георгиевна. Несерьезно и стыдно. Получается, ты не только себя, но и людей обманываешь. Как тебя, некрещеную, в совет братства ввели? Ты что, вздумала с Господом нашим в бирюльки играть? Так нельзя. Тебе же не двадцать, не сорок лет – пора, как говорится, и о душе подумать, нельзя в таком двоемыслии пребывать. Мало, что ли, жизнь потрепала?.. И сыну надо креститься, пока не поздно.

– Он-то крещеный... Сам крестился, еще в институте.

– Вот видишь: сын крещеный, а мать некрещеная христарадничает в метро. Оттого и не подают тебе, что ложь чувствуют. Будешь креститься?

– Буду, – сказала Кома.

Отец Александр назначил ей три дня поста и молитв, на четвертый велел быть к утренней службе. Кома заторопилась домой, к Алексею; спустилась в метро, вошла в вагон, с облегчением закрыла глаза и едва не проехала Дмитровскую, так крепко уснула.

Лешку застала за воющим компьютером и возрадовалась: давненько он не работал.

На следующий день Лешка прямо с утра сел за компьютер, до обеда работал, потом уснул; Кома читала молитвослов и учила наизусть символ веры. Едва перестал выть компьютер, как закралась мыслишка, что можно на пару часиков отлучиться, выклянчить хотя бы триста рублей. Иди к людям, поделись горем, подмывал бес; время самое подходящее, народу в метро немного.