Пьер Леметр - До свидания там, наверху Страница 16

Действительно, даже Альбер, стоило ему выйти из палаты, по возвращении чувствовал, как от запаха гниения у него перехватывает дыхание.

Они разложили носилки на полу. Здоровяк, бывший за главного, опустил бумаги на изголовье и обошел вокруг кровати. Медлить было нечего. Один берется за ноги, другой поддерживает голову, и на счет три…

Раз – приготовились.

Два – приподняли.

Три – в тот момент, когда санитары подняли раненого, чтобы водрузить его на носилки, Альбер схватил дубликат, лежавший на изголовье, и заменил его на ордер Ларивьера.

– У вас есть морфин, чтобы сделать ему укол?

– Не дрейфь. У нас есть все, что нужно, – сказал тот, что пониже.

– Эй, – добавил Альбер, – вот его военный билет. Даю отдельно, понимаешь, на случай, вдруг вещи потеряются.

– Не дрейфь, – повторил второй, беря документ.

Они спустились к выходу и проследовали во двор. Эдуар покачивал головой, глаза были устремлены в пустоту. Альбер поднялся к нему в фургон и склонился над ним:

– Давай, Эжен, держись, все будет в порядке, вот увидишь.

Ему хотелось заплакать. Сзади санитар сказал:

– Слушай, кореш, нам пора ехать!

– Да-да, – кивнул Альбер.

Он сжал руки Эдуара. Стало быть, это ему и запомнится: пристально устремленные на него глаза Альбера, на которые в этот миг навернулись слезы.

Альбер поцеловал его в лоб:

– До скорого, да? – Он вылез из фургона и, перед тем как захлопнулась дверца, бросил: – Я приеду тебя навестить!

Альбер поискал платок, поднял голову. В раме открытого окна на третьем этаже лейтенант Прадель наблюдал за этой сценой, в задумчивости доставая свой портсигар.

Тем временем машина тронулась с места.

Выезжая со двора госпиталя, она выбросила черный дым, повисший в воздухе как заводская гарь, за завесой которого скрылся кузов фургона. Альбер повернулся к зданию. Прадель исчез. Окно на третьем этаже было закрыто.

Порыв ветра развеял выхлопные газы. Двор опустел. Альбер чувствовал, что и внутри у него тоже пустота и отчаяние. Он шмыгнул носом, похлопал по карманам в поисках носового платка.

– Черт, – сказал он.

Он забыл положить Эдуару его блокнот с рисунками!

В последующие дни в голове Альбера зародилось новое беспокойство, не дававшее ему спать. Если бы погибшим был он, то хотел бы, чтобы Сесиль получила официальное извещение, иначе говоря, формуляр, где бы вот так сообщалось, что он мертв, и все, ни убавить ни прибавить? О матери говорить не будем. Какую бы официальную бумагу та ни получила, она в подобном случае щедро оросит ее слезами, а потом повесит на стенку в гостиной.

Вопрос, стоит или нет извещать семью, терзал его с тех пор, как на дне вещмешка он нашел военный билет, украденный, когда он подыскивал Эдуару новые документы.

Там значилось: Эврар Луи, родился 13 июня 1892 года.

Альбер уже не помнил дату смерти рядового Эврара; в последние дни войны, но когда? Однако он помнил, что следовало предупредить родителей, живущих в Тулузе. Должно быть, у этого парня был тамошний выговор. Через несколько недель или месяцев, так как никто не найдет его следа, а его военного билета не будет, его сочтут пропавшим без вести, с Эвраром Луи все будет кончено. Когда в свой черед скончаются и его родители, кто вспомнит, что был такой Эврар Луи? Неужто мало было всех этих погибших и без вести пропавших, чтобы Альберу пришлось выдумать еще одного? А бедные родители, обреченные оплакивать пустоту?..

Возьмите, с одной стороны, Эжена Ларивьера, с другой – Луи Эврара, а между ними поставьте Эдуара Перикура, вручите все это солдату вроде Альбера Майяра, и вы погрузите его в безмерную печаль.

О семье Эдуара Перикура он не знал ровно ничего. Согласно документам, они проживали в шикарном квартале, вот и все. Но в шикарном или нет – на смерть сына это никак не влияет. Зачастую об этом событии родные узнавали из письма товарища, так как чиновники, так торопившиеся отправить его на смерть, теперь вовсе не спешили предупредить родных о его кончине…

Альбер вполне мог составить такое письмо, он думал, что сумеет подыскать слова, но ему было нелегко избавиться от мысли, что все это ложь.

Сказать людям, которым предстоит пережить такое горе, что их сын мертв, когда он жив. Что делать? С одной стороны, ложь, с другой – угрызения совести. Решение подобной дилеммы может занять недели.

Перелистывая блокнот, он наконец решился. Он держал его на тумбочке у кровати и часто разглядывал. Эти рисунки сделались частью его жизни, но сам блокнот ему не принадлежал. Его следовало вернуть. Он самым тщательным образом выдрал оттуда последние страницы, которые несколько дней назад служили им с Эдуаром разговорной тетрадью.

Он знал, что не слишком хорошо умеет формулировать. И все же как-то утром он принялся писать.

Мадам, месье,

меня зовут Альбер Майяр, я товарищ вашего сына Эдуара, и я с глубокой скорбью сообщаю вам, что 2 ноября он погиб в бою. Командование пошлет вам официальное извещение, а я могу вас заверить, что он погиб как герой, атакуя врагов, чтобы защитить Родину.

Эдуар оставил мне для вас блокнот с рисунками и просил передать его, если с ним что-нибудь случится. Вот он.

Будьте уверены, он покоится с миром на маленьком кладбище, где лежит рядом с другими товарищами, могу вас заверить, что было сделано все необходимое, чтобы ему там было хорошо.

Я…

7

Эжен, мой дорогой товарищ…

Поскольку никто не знал, существует ли еще цензура, вскрывают ли письма, читают, бдят, на всякий случай Альбер принимал меры предосторожности и называл Эдуара его новым именем. К которому Эдуар, впрочем, привык. Такой поворот был даже забавным. Хотя ему не слишком хотелось думать об этих вещах, Несмотря на это, воспоминания всплывали.

Он знал двух парней по имени Эжен. Первый – в младшем классе, тощий мальчишка с веснушками, его было не видно, не слышно, но значение имел вовсе не этот, а другой. Они встретились на курсах рисунка, которые Эдуар посещал втайне от родных, они много времени проводили вместе. Вообще, Эдуару много чего приходилось делать тайком. К счастью, у него была Мадлен, его старшая сестра, она всегда все устраивала, по крайней мере то, что можно было устроить. Эжен и Эдуар, будучи любовниками, вместе готовились к поступлению в Школу изящных искусств. Эжен был не так ярко одарен, и его не приняли. Потом они потеряли друг друга из виду, а в 1916-м Эдуар узнал о его смерти.

Эжен, мой дорогой друг,

поверь, я очень ценю твои весточки, но, видишь ли, уже четыре месяца ты шлешь только рисунки, никогда ни словечка, ни фразы… Верно, ты не любишь писать, это я могу понять. Но…

Рисовать было куда проще, так как тут не надо слов. Была бы его воля, он вообще бы не отвечал, но этот парень, Альбер, так старался, он сделал все, что от него зависело. Эдуар ни в чем его не упрекал… Разве что… ну чуть-чуть. Короче, именно из-за того, что спас ему жизнь, Эдуар и оказался в таком положении. Он пошел на это по собственной воле, но – как сказать – он не мог выразить то, что чувствовал, – несправедливость… В этой несправедливости никто не был виноват и все же виноваты все. Но если обвинять кого-то конкретно, то, если бы рядовой Майяр не умудрился дать погрести себя заживо, он, Эдуар, вернулся бы домой целым. Когда в сознании всплывала эта мысль, он плакал, не в силах сдержаться, ну… это заведение вообще было обителью слез.

Когда на миг отступали боль, тревога, страдание, их сменяли навязчивые образы, и вместо лица Альбера появлялось лицо лейтенанта Праделя. Эдуар ничего не понял в этой истории с вызовом к генералу, с трибуналом, которого едва удалось избежать… Цепочка событий развернулась накануне транспортировки, когда его разум был притуплен обезболивающими, и оставшийся от нее след был неясным, испещренным провалами. Зато совершенно четким был профиль лейтенанта Праделя, который стоял неподвижно под градом пуль, глядя себе под ноги, затем он отошел, а потом обрушилась стена земли… Хотя Эдуар не понимал почему, для него не было сомнений, что Прадель причастен к тому, что произошло. Тут вскипел бы кто угодно. Но тогда Эдуар сумел собрать все свое мужество на поле боя и откопать товарища, а теперь он был совершенно опустошен. Мысленные образы выглядели как плоские далекие картинки, которые имели к нему лишь косвенное отношение, и здесь не было места ни гневу, ни надежде.

Эдуар был жутко подавлен.

…и, уверяю тебя, не всегда легко понять твою жизнь. Мне неизвестно, ешь ли ты досыта, разговаривают ли с тобой врачи хоть немного, надеюсь, да, и заходит ли наконец речь о пересадке, как мне говорили, впрочем я тебе писал об этом.