Сид Чаплин - День сардины Страница 16

Но в то утро, когда мы с Носарем и еще несколькими ребятами, которые имели на него зуб, шатались по школьному двору, нам казалось, что это будет блеск. В ту среду все, кто получил аттестат с отличием, ходили героями, а нам нечем было похвастать. Нам тоже хотелось отличиться. И вот в четверг у нас уже был полный порядок — боеприпасы наготове, оставалось только дать команду. Как водится, кто-то проговорился, и скоро вся школа знала, что приготовлен какой-то подарочек для нашего К.-С. В последний день учиться лень, и все делали, что хотели. Ребята в классе глядели на нас с восхищением и перешептывались; как только учитель вышел за дверь, они стали нас расспрашивать, подначивать, хорохориться раньше времени.

Да, мы были героями дня. Но я хоть и храбрился, а душа у меня была не на месте. Сам не знаю, как мне удалось это скрыть. И учителя чуяли неладное, но решили, что ребята просто радуются каникулам. Во всяком случае, доискиваться они не стали. Теперь я иногда жалею об этом.

В общем из-за того, что кто-то проговорился, дело чуть не сорвалось. Мы выскочили из школы и побежали к полуразрушенным домам, где у нас были спрятаны боеприпасы. Носарь на бегу обернулся через плечо и сказал:

— Вон сколько их собралось поглазеть!

Вся школа толпилась во дворе и за воротами. Это был номер!

— Дело дрянь, — сказал я. — Теперь он почует недоброе. Давай плюнем.

— Погоди, он у нас попляшет, — сказал Носарь. — Ты что, перетрухал, Красавчик?

Я чуть не дал ему в морду. Он единственный безнаказанно назвал меня Красавчиком. Но только один раз. Мне этот случай крепко запомнился. Я чувствовал, что мы поступаем нехорошо, и, может, именно оттого, что чувство это было так сильно, я не ударил его, а сказал только:

— Ну что ж, будет потеха.

И потеха была.

Когда я встал на свое место в подъезде, меня прошиб пот. Теперь я помню только, какое у него было лицо, когда мы открыли огонь. Я знал, что он не выдержит и побежит. А мне как раз это меньше всего хотелось видеть — его лицо, когда он побежит.

Один из наших стоял наверху у окна; и он потом рассказал мне, как все началось. Он видел, как Кэрразерс-Смит с портфелем бодренько вышел из школы, предвкушая долгие каникулы и не замечая, какая необычная тишина его окружает. Тот малый рассказывал, что он вышел за ворота и прошел шагов двадцать по улице, как вдруг что-то ударило его в спину. Он обернулся. Ученики как ни в чем не бывало гуляли по двору, только медленнее обычного. Несколько ребят, которые шли следом за ним, сразу повернули назад. И зря. Тут старый К.-С. понял, что дело не чисто.

Ему стало не по себе. Один раз он замедлил шаг — видно, опять хотел обернуться, но гонор ему не позволил. Тот малый рассказывал, что он весь съежился — видно, здорово сдрейфил. Пройдя половину улицы, он не выдержал. Тот малый рассказывал, что он обернулся и поднял портфель — наверно, хотел махнуть толпе учеников, чтобы они расходились по домам. Только они не разошлись. С ними что-то непонятное произошло. С тех пор я видел такое еще несколько раз и не хотел бы увидеть снова. Они рассвирепели и не знали пощады. Тот малый рассказывал, что, когда К.-С. пошел дальше, на нем лица не было. Он все озирался, глядел на пустые двери и окна, но не на таковских напал: ни один носа не высунул. Он не видел нас, но чувствовал наше присутствие. Если бы не проволочная загородка вдоль велосипедного трека, он рванул бы прочь от этих грозных домов. Но он должен был идти вперед, потому что другого пути не было.

Тяжко видеть, как взрослый человек пытается спастись бегством. Пусть даже он подлюга и ты его ненавидишь. Все равно это тяжко. Затеял все я, но не я бросил в него первый гнилой апельсин. А когда и я бросил, то не в Кэрразерса-Смита, а в себя, в свою выдумку. Но все-таки бросил.

И тут все будто с цепи сорвались. Теперь никто уж и не прятался. Ребята швыряли в него гнилые фрукты и что попало как одержимые и радовались. И я теперь не знаю, почему им от этого становилось легче, а только уверен, что старый К.-С. виноват в этом не больше, чем моя старуха.

Бросали метко. Через минуту он уже весь был забрызган желтым апельсиновым и красным помидорным соком. Он пустился бежать, но его встретил град ударов, и тогда он остановился, резко повернулся назад, хотел что-то сказать, потом уронил портфель и закрыл лицо руками. Теперь он уже не соображал, что делает. А на него так и сыпалась всякая дрянь.

Он упал на колени. Потом снова вскочил и побежал. Вся орава бросилась следом, и я тоже пошел за ними. Я надеялся, что никто, не подбежит к нему близко, и оказался прав. Он мчался, как ракета. Все улюлюкали. Подобрав полы пальто, он спрыгнул в глиняный карьер, оступился и кувырком полетел вниз. Стало тихо, все глядели на него. Он скатился на дно и лежал неподвижно. Потом зашевелился, подсунул руку под голову. Он не то дрожал, не то тяжело дышал, не то плакал. Не знаю. Я не видел его лица.

А потом подошла собака и стала его обнюхивать. Помесь терьера с дворнягой. Она обнюхала его всего и дошла до шеи. Потом стала его лизать. Наверно, была голодная.

Старик К.-С. лежал тихо и не отгонял ее.

И тогда всем стало стыдно или страшно.

— Ну вот, мы его проучили, — сказал Носарь.

— Будет знать, — сказал Мышонок Хоул.

Никто больше не смеялся.

— Ну ладно, ребята, вали отсюда, — сказал Носарь.

Просить не надо было. Только мы с Носарем и еще несколько человек присели на корточки и добрых минут пять смотрели на него, но он ни разу не пошевельнулся. А собака все лизала его и, наконец, добралась до лица. Тогда Кэрразерс-Смит встал и, хромая, заковылял к ближним домишкам. Собака пошла за ним. Оба не глядели на нас. Иначе я бы, наверное, не выдержал и убежал. Даже если бы на меня поглядела только эта дворняга.

Остальное мне рассказал Носарь. Когда старик К.-С. встал и пошел, мы решили, что больше нам тут делать нечего. Один только Носарь не хотел уходить. В конце концов мы ушли без него. Не знаю, чего он там увидеть надеялся. А было вот что: старый К.-С. постучался в первую же дверь и попросил напиться. Носарь говорил, что его впустила одна из тех старух, каких у нас в городе видимо-невидимо развелось. Восемнадцать стоунов[6] весу, туфли еле на ноги налезали, месяц, наверно, не мылась, в засаленном черном платье. Наверно, она его почистила и напоила чаем, а ему уж, наверно, было все едино, потому что Носарь не видел, чтоб он оттуда выходил.

Мы-то ушли, а Носарь остался. Я пошел было домой. И вдруг мне стало страшно. Бояться было нечего, мне ничто не грозило, но я побежал не домой, а совсем в другую сторону. Может быть, я не хотел идти опять по той улице, мимо пустых домов. А может — убегал от чего-то, что было сильнее меня. Только, братцы, я весь дрожал. Бежал я быстро и сделал порядочный круг: назад от Старого города, по краю оврага, а потом с ходу через мост. С моста я увидел Носаря — он все сидел на корточках. Я не стал на него глядеть и побежал дальше. У городской библиотеки я свернул и припустил к мебельному складу. Там я хотел остановиться и перевести дух, но что-то гнало меня вперед. Я знал, что мне ничего не будет. Знал, что старик К.-С. не донесет в полицию на меня одного, потому что нас было человек двадцать, но поделать ничего не мог. Когда я перебегал через дорогу, меня чуть не сшиб мотороллер.

На ругань водителя я обратил не больше внимания, чем на его шлем, как у космонавта, потому что, когда за тобой по пятам гонится тигр, тебя уж ничем не проймешь, особенно если не знаешь, что это за тигр и каков он из себя. Кажется, я отмахал без остановки мили три. Но и потом не сразу пошел домой, а свернул на окраинную улочку, чтобы отдышаться. Там я сел, прижав руки к груди, которая ходила ходуном под взмокшей от пота рубашкой, и стал сам с собой пререкаться:

«Какая муха тебя укусила?»

«Не знаю, старик, ума не приложу».

«Спроси, чего отмахал три мили, а говоришь — ума не приложу».

«Это просто инстинкт во мне заговорил».

«Ты уверен?»

«Я теперь ни в чем не уверен».

«Разве он не двуличный враль? Разве он не сам виноват? Чего ж ты беспокоишься?»

«Я не беспокоюсь. Просто не ожидал, что так выйдет. Вот и все. А пробежаться полезно, для здоровья».

«Послушай, старик, ты хочешь стать взрослым и ничего на свете не бояться. А что, если тебя огреют по башке бутылкой, или велосипедной цепью, или пырнут ножом?»

«Так то ж меня. Пожалуйста, сколько угодно».

«Ты трус. Ты сразу сдрейфишь. Выдержать удар всякий может, а вот нанести его — это потрудней. Надо быть решительней. Научись бить».

«Ну ладно, ладно. В следующий раз так и сделаю».

«Смотри же, старик, не то пропадешь. Об тебя будут ноги вытирать — так и останешься на всю жизнь Красавчиком, как назвал тебя сегодня Носарь».

«Ладно, полегче. Насчет Носаря знаю сам, этого я больше не позволю. Ни ему, ни другим. Морду разобью первому, кто меня так назовет».