Григорий Ряжский - Точка Страница 16

К вечеру на точку явились и к мамке красноворотской, к нашей, у какой стояли не как процентщицы, а числились постоянными. Тамошняя мамка у начальника точки шестерила в полном рабстве и угодничестве, у Следака. Да и то сказать, Следак мужик был серьезный, сам мент в прошлом, следователь по угонам. Его на взятке прихватили всего в две сотки, за полную какую-то ересь, что-то кому-то в виде протекции оказал, чтоб тачку получше разыскать спизженную, а саму взятку не просил, между прочим, просто, когда принесли и сунули, то не хватило сил не взять. И взял. И его взяли самого тут же по навету, кто давал. А он, и правда, нормальный был, ни понтов не колотил на своей должности, ни толпу не портил никому. Один раз всего к нам прибыл со штатским другом, взял девочку среднюю и честно бабки отдал, как просто клиент, а не мент. А когда его турнули с места за две сотки те, то он вспомнил о точке и нужную связь включил, потому что ему весь наш принцип тогда по душе пришелся, как точка устроена и как работает по отдаче, очень сам толковый он и просчитал все как надо. А кончилось, что прежнего мудака выдавил с владения через бывших ментов, других своих же следаков, но по-честному с ним обошелся, бабки за приобретенный бизнес все отдал скрупулезно, заём от другана в штатском получил долгосрочный, и обошлось без войны, только с несильной угрозой. И всё, стал точкой владеть на радость гражданскому населению. А мамка наша, у которой мы с Зеброй, кроме нас ещё на листе рабочем душ пятнадцать имела и без поблажек все, как и мы, со штрафами, если чего. Это я к тому, что мы с Зеброй на обязаловке стояли, а не на проценте. Объясню.

Те, со своими мамками — вольные: прибивайся, хочешь, не прибивайся к точке — отдай твердый процент Следаку и работай, пришла — не пришла — твоя головная боль и твоей мамки, профит они дальше сами располовинят. Мы же — вот они всегда, кроме менструальных дней, кроме уважительных красных флагов поверх Красных Ворот. А мамке по типу нашей — по сотке деревом на карман от Следака за проданную девочку, если сотка баксов или, что редко, сто пятьдесят деревом — за полторы, тоже баксов, ну и полтина в рублях, если за полтину в баксах, доступно говорю?

Короче, бабки забираем за баню и танец живота, а мамка половинит нашу долю и морду воротит.

— Что такое? — спрашиваем. — Что за дела?

— А такие, — отвечает, а сама цедить продолжает через забрало свое. — Фуфлом кавалеры ваши вчера расплатились, убыток получился и недобор. Решение на ваш счет — убыль вчерашнюю уменьшить и по возможности на всех раскидать заинтересованных.

Ну такого беспредела ещё не было, ни до, ни после. Мамка и сама знала, что не права, бабки-то она принимала от апостола моего за обеих нас и приняла, поэтому морду сейчас и воротила и в глаза не глядела прямо. Тут Зебра слово свое и сказала, но не в крик, как потом с бойцовыми псами, а тихо и пронзительно, как будто прошипела, словно кобра, раздумывающая перед принятием решения:

— Ты, — говорит, — марамойка падлючая, чего гонишь тут? На кого ещё раскидать, мандавошка, на какого такого заинтересованного? На которого, манду от работы прячет, чтоб ссалось дороже? Иди наёбывай прохожего, мамочка, а нас не хера лечить, поди Следака погрузи своего, пусть гондоны поштопает и по второму кругу пустит, может, сэкономит чего. А нам бабки отдай законные, мы работали за них, а не курорт отбывали, ясно?

Мамка опешила и подалась назад. Я, если честно, тоже слегка не поверила, что Дилька так вот выдать решила за нетяжелую обиду. Можно и схлебать было, если с другой точки посмотреть — побазарить, само собой, но не отдавать такие швартовы, стоя с места на полный ход. Но такая уж Дилька по характеру, такая правдивая и искрометная. Вы бы посмотрели на ее внешность в тот момент: сама черная, глазастая, несмотря, что узкие, а скулы гуляют от желваков вверх-вниз и такая красота получается, что Боже мой. Я бы сама, если б мужиком была или клиентом, в такую минуту на нее накинулась бы, купила или за так договорилась, за любовь, но всё равно рывок произвела бы. И никакие зебры не при чем тут и швы её, потому что, когда таким огнем Дилька моя горела неугасным, то ничего её прекрасней и быть не могло, никогда и в голову бы не пришло, что Зебра не супер — за сотку или же за полторы, а нормально средняя и легко отъедет за полтинник.

В общем, весь расклад красноворотский в этой истории ясен нам стал окончательно предельно. Ушли мы оттуда в тот же день, плюнули на их подлость, а ещё через неделю с Бакунинки съехали и поселились на Павлике, там резону жить было для нас больше, к другим толковым местам обитания ближе и по цене не хуже. А на другой день, пока еще не съехали, мамка мне лично позвонила по телефону и сказала, что мне бабки за меня отдаст, а Зебре не отдаст ни по-какому, и чтобы я осталась, а она нет. Сказала, что революционерки ей на точке не требуются и всякие обвинители порядков. И я подумала, что хуже не будет, если деньги за то самое возьму хотя бы свои. Я пошла и взяла, но на работу так и не вышла, отомстила хотя бы немного за нас с Дилькой. Дильке, правда, тоже про это не сказала, про мой возврат, чтобы ее больше не нервировать. Ну и не делиться тоже — это ж, как-никак, за баню возврат был, а не за танец живота, так ведь?

А Следак, в отличие от ожиданий, гадом оказался все же, нормальным серьезным гадом, а не человеком, как думали про него. Сидеть, не вылазя из тачки да девчонок обирать, это и я бы могла, для такого ума много не надо: владей, собирай и отстегивай — вся наука. Мусор — он мусор и есть, даже, хоть и бывший, хоть и выгнанный следак.

Нинку к нам пригрела Зебра, не я, если вспомнить, как было на деле. Я, может, тогда и не стала бы связываться с ситуацией, где не знаешь всегда, чего больше будет — найдешь или потеряешь, тем более, что Нинка валялась у бортового камня с разбитой мордой и изо рта у нее продолжала вытекать на асфальт кровавая смесь. Теперь я не жалею о том нашем решении, даже, несмотря на последующее Мойдодырово зелье, но в свое время сильно сомневалась.

А получилось все после полгода, как Нинка вахту отстояла в апартаменте на Шаболовке. Она и до этого все знала по работе, готова к ней была после детского дома и пошла на неё с легким сердцем, хоть и пустым на тот момент, тем более, что была цель в виде больного братишки. А через этот срок в работу вошла бесповоротно, как будто всю жизнь к ней тянулась, к профессии нашей, и клиент ее ценил, шел к ней опять, конкретно уже из-за неё.

Девочек на апартаменте было семеро, и все разные, но две отличались сильно. Одна, рыжая, из украинского города Черновцы имела фамилию по мужу Счастливая, но была в разводе со своим мужем Счастливым из-за непомерно толстого тела, получившегося после родов первенца. Больше на этой Счастливой никто в Черновцах жениться не захотел, и тогда она собрала своё большеразмерное имущество и приехала в Москву искать другое счастье, столичное, но, не найдя, поступила в апартаменты, чтобы было на что содержать оставленное дома Счастливое дитя. В то, что Счастливую возьмут, сама она не верила до того момента, как расположилась ночевать на Шаболовке в комнате на двоих с Нинкой. Нинка и была всегда худой и продолжала оставаться самой тонкой на месте досуга, и поэтому получилось смешно: обе они были как два единства и две борьбы противоположностей, единства — по работе и соседству, а противоположностей — по наружности и весовой категории.

Другая, отличная от других девчонок жрица успеха на Шаболовке по имени Ирма, прибыла на Нинкин апартамент из другого, но ещё раньше — из города-героя Ульяновска, откуда родом сам Ленин, так представлялась. Была Ирма не самой толстой или же худой, а, наоборот, самой из всех пожилой. Для своих сорока трех лет выглядеть она ухитрялась на все пятьдесят пять с хвостиком. И в этом был фокус, в сутенерской мудрости содержателя Нинкиного притона. И расчет его подтверждался наличием обильной у той и у другой клиентуры, что у Счастливой, что у Ирмы.

Счастливую девчонки держали за свою, как пострадавшую по вине бывшего мужа: гормон — дело такое, непредсказуемое, сам, кто хочешь, попасть может на полноту послеродовую, если получится. Ирму же девки тихо ненавидели, тайно завидуя её выгодной старости, обеспечивающей ей процветание и упокой на будущее. Ирма и Счастливая имели другую оплатную шкалу, отдельную от других и в полтора раза выше, чем нормальные девчонки, но, тем не менее, всегда оборачивались востребованными. Очевидно, срабатывал закон особого спроса на элитный товар некатегорного качества, и, оказалось, под товар этот население шло отдельным косяком и тоже особое шло, население-то. Бывало, что до непосредственного соединения полов и не доходило, до интима. Один, к примеру, приходил к Счастливой два раза в неделю или три, чтобы поесть. Еду чокнутый приносил с собой и всегда красиво сервировал двухчасовой стол. Питание было дорогое и красивое, как и сама Счастливая в те моменты, пока ела, а странный визитер неотрывно глядел на неё и гладил обожаемый предмет по руке от локтя до запястья. Забраться куда выше, ниже или в сторону от руки потребности у него не возникало никогда. Иногда клиент плакал, иногда — нет. Длилось это по самый Нинкин уход с Шаболовки, когда уже ей стало там окончательно невыносимо. И какая была за этим тайна, за приходами дядьки того, не знал никто, даже сам содержатель, кто и придумал варианты ненормативной любви в стенах своего заведения.