Махбод Сераджи - Крыши Тегерана Страница 16

Доктор открывает дверь и выходит наружу. За него крепко держится Зари. Голова его поднята, плечи расправлены; он никому не позволит лишить его достоинства. Агент бьет Доктора по лицу. Зари кричит, словно ее сердце пронзила стрела. Я чувствую, как к лицу приливает кровь, как она пульсирует в ушах. Двое других агентов смотрят, а четвертый, с сигаретой в зубах, сидит за рулем служебного седана.

Доктор на земле. Мужчина с рацией бьет его ногой. Кровь льется на тротуар. Снова раздаются крики Зари. Ее мать говорит нараспев, колотит себя по голове и вырывает волосы. Господин Надери смотрит на агентов, думая, вероятно, что мог бы убить этих омерзительных, гнусных типов голыми руками, но они — люди шаха, и его вмешательство только ухудшит дело.

Соседи — и мои родители, которые спали, пока их не разбудили крики Зари, — выскакивают на улицу. Агенты не выносят, когда толпа видит бесчеловечное обращение с пленниками. Они быстро заталкивают Доктора в машину и уезжают. Когда автомобиль выруливает из переулка, агент с рацией посылает мне воздушный поцелуй. Я даю себе клятву, что когда-нибудь разыщу его и убью. Никогда в жизни не испытывал я такой ярости, даже тогда, когда меня колотили в школе те драчуны или когда братья Фахимех разбили в кровь лицо Ахмеда.

Зари бежит за автомобилем, соседи догоняют ее. Мать Зари падает в обморок на тротуаре, женщины пытаются привести ее в чувство, вливая в рот сладкий чай. Господин Надери прислоняется к дереву. Он раскачивается взад-вперед, шепча невнятные слова. Переулок постепенно заполняется народом. Я задаюсь вопросом, видел ли кто-нибудь, как агент благодарил меня, прежде чем исчезнуть в ночи.

Я бросаюсь вниз по лестнице. Меня продолжает трясти, подгибаются колени, нервы напряжены до предела. В переулке я слышу, как маленькая девочка спрашивает маму, что случилось. Та наклоняется и берет дочь на руки, крепко прижимая к груди. Зари кричит, соседи пытаются ее успокоить. Я подбегаю к ней, охватываю ее лицо ладонями и зову по имени. Она узнает меня, бросается ко мне на шею и рыдает. Едва ли можно было найти момент горше этого, чтобы почувствовать сладость ее объятия.

Мой отец успокаивает господина Надери. Вдруг слышатся громкие крики из дальнего конца переулка. К нам бегут господин и госпожа Собхи, родители Доктора. Его мать бьет себя по голове и расцарапывает лицо ногтями, громко стеная от горя. Отец, с выражением муки на лице, идет, прихрамывая. Женщины хватают мать Доктора, чтобы не дать ей изувечить себя. Слышать ее вопли мучительно больно. Однажды Доктор рассказывал, что мать каждый день провожала его в школу, вплоть до десятого класса. Не могу представить себе ее страдания.

Вижу свою мать рядом с госпожой Надери. Она смотрит на меня. Я почему-то знаю, о чем она думает, хотя я и слишком молод, чтобы читать мысли родителей. Она благодарит Бога за то, что меня не забрали.

Отец Доктора замечает на тротуаре кровь своего сына и валится на это место с воплем, способным тронуть даже сердце дьявола. Он смачивает левую руку — единственную оставшуюся — в крови, подносит к лицу, целует и стонет в отчаянии. Мне хочется подбежать к нему и обнять, поцеловать руку и попросить прощения, но я не могу. Я не хочу признаться даже себе, что именно моя неосторожность выдала Доктора. Вот если бы сжать кулак, потрясти им перед лицом Господа и вызывающе крикнуть. Но это разоблачит мой постыдный секрет. Так что вместо этого я сжимаю голову ладонями и сильно, до крови, прикусываю нижнюю губу.

9

АНАРХИСТ

Жизнь продолжается, и такие ночи, как ночь Доктора, кончаются, но след остается. Мы, персы, не мудрствуем, когда сталкиваемся со страданиями. Я слышал, люди на Западе, в особенности в Соединенных Штатах, после эмоциональных потрясений обращаются к врачам. Наш лекарь — время. Мы верим, что время все вылечивает и что нет нужды долго сосредоточиваться на боли. Мы не ищем помощи психологов, потому что не столь уязвимы, как жители Запада, или так мы считаем. Психологическое вмешательство придумано, чтобы излечивать рассудок, а не душу. Открыто выражая свои чувства, мы приносим успокоение в наши сердца. Когда на нас обрушивается горе, мы делаем то, что подсказывает нам тело, чтобы утешить страждущую душу, не извиняясь и не сожалея. Мы можем бить себя, рвать на себе одежду и громко сетовать на свое горе, и рядом всегда найдутся сочувствующие, делающие то же самое и готовые разделить с нами страдания.

Однажды я смотрел голливудский фильм и обратил внимание на сдержанность американцев во время похорон. Я спросил отца, почему, когда дело касается смерти близких, наш народ так открыто показывает свою скорбь.

— Эта тема, заслуживающая научного подхода, — сказал мой отец. — Но ты прав. Мы другие. Привычка не скрывать скорбь имеет исторические корни. Завоеватели безжалостно уничтожали наш народ. Это и Александр Македонский; и варвары, которые сожгли Персеполь; арабы, которые сотни лет грубо и жестоко обращались с нами; и Чингисхан, который в тринадцатом веке истребил почти три миллиона наших граждан. Выражение скорби стало весьма важным аспектом нашей культуры. Когда у нас на глазах убивают ребенка, мы стенаем, словно душа хочет покинуть тело. Когда с нами жестоко обходятся, мы пронзительно кричим. Это то, чем наградила нас история, сынок. Единственный способ противиться непростительному злу — безутешно рыдать. Думаю, даже и теперь смерть бессознательно ассоциируется у нас с притеснением.

Итак, в нашем переулке продолжается жизнь, но в замедленном темпе. Или, по крайней мере, так кажется. Возможно, время — самое ценное, чем обладает человек, но, когда оно ползет, это настоящая обуза. Думаю, ценным время делает скорость, с которой оно пролетает.

Зари больше не выходит во двор, Ахмед по-прежнему в Гармсаре, и мне невыносимо присутствие Ираджа — он все бубнит о своих глупых изобретениях. Отец хочет поговорить со мной о Докторе, но я избегаю этого любыми способами. Не знаю, что слетит с языка, начни я обсуждать события той ночи. Я закрываю глаза, и снова и снова представляю себе те несколько мгновений на крыше, и каждый раз успеваю наклониться, прежде чем агент заметит меня. Но потом я открываю глаза, и мне хочется кричать от боли. Я решаю почитать. Это всегда лучше всего помогает отвлечься. Я много читаю Дарвина и Фрейда. Эти мыслители гораздо глубже, чем говорил о них господин Горджи. Не помню, как он коснулся этого предмета, но он сказал, что Фрейд — извращенец, а Дарвин — атеист и что мы ни в коем случае не должны читать их книги. На следующий день я занялся поиском книг с именами извращенца и атеиста на обложке.

Книги отличные, но мне трудно полностью на них сосредоточиться. Очень хочется повидать Зари, но при мысли о ней я чувствую себя виноватым. Я думаю о Докторе, спрашивая себя, знает ли он, что моя неосторожность выдала его. Если бы я мог написать ему письмо, я сказал бы, что очень сожалею, и не только из-за его ареста, но и потому, что влюбился в его невесту. Жаль, но я не могу быть таким, как Хамфри Богарт в «Касабланке». Я не догадался, что его разыскивает САВАК. Я понимал, разумеется, что он марксист, и после ночи с розами молился, чтобы его никогда не схватили. Если бы я знал, что он возвращается домой, я бы подкараулил агентов в переулке и стал бы заманивать их, бегая в разных направлениях, чтобы они преследовали меня вместо него.

О господи, я ненавижу себя. Я ненавижу себя больше, чем того негодяя, чья гнусная улыбка не дает мне спать по ночам. Я снова закрываю глаза. Снова переживаю момент, когда человек с рацией заметил меня на крыше. И снова я прячусь, прежде чем он увидит меня, но реальность остается неизменной. Господи, если бы можно было вернуться назад! Я ненавижу окончательность времени.

Я поднимаюсь на крышу, смотрю в переулок и осознаю, что наша округа утратила уют и покой. Тень дерева, которое посадил мой отец во дворе в первый день, как мы сюда приехали, кажется застывшей. Ребята просто сидят и разговаривают. Никто больше не играет в футбол. Родители не хотят, чтобы САВАК вернулась в наш переулок. Они велели детям никому не говорить о том, что случилось в ночь Доктора, но дети мало что понимают и не боятся. «Иногда мятеж — это прекрасно», — услышал я однажды слова Доктора. Интересно, могли бы выжить диктаторские режимы, будь взрослые больше похожи на детей? Осмелился ли бы кто-нибудь среди ночи забрать чьего-то ребенка, если бы мы все восстали против власти и надзора? Помню, как Доктор говорил, что анархия предшествует порядку. До меня доходит, что я не понимаю смысла слова «анархия». Я решаю пойти в библиотеку и взять книгу на эту тему. Книги хорошо меня отвлекают.

Вернувшись, я вижу, как Ирадж с парой других парней рассказывает Ахмеду о событиях ночи Доктора. Ахмед расстроен. Когда мы остаемся вдвоем, он спрашивает, как у меня дела. К моему стыду, по лицу у меня текут слезы.