Татьяна Соломатина - Роддом. Сериал. Кадры 1–13 Страница 16

Интерн уже обложил операционное поле. Не сам, разумеется, а с операционной сестрой.

— Вы чего, Семён Ильич?! — удивилась давным-давно проверенная сестра, работающая по давным-давно же отработанному алгоритму.

— Переложиться! — коротко и грозно кинул начмед.

Ему подали халат и перчатки. После чего он «переложился». То есть раскурочил простыни и тут же вернул их на место, как было. Аркадий Петрович покрутил пальцем у виска и, глянув на Татьяну Георгиевну укоризненно — ну да, на кого же ещё?! — сказал женщине на операционном столе:

— Ангелина, вы как?

— Всё хорошо! — мужественно сказала дама отягощённого акушерско-гинекологического анамнеза. Что в переводе значит — «тяжёлой женской судьбы».

— Вы не смотрите, что доктора у нас такие хмурые. Это они с похмелья. Сейчас скальпели в руки возьмут — и дрожь уймётся! И настроение улучшится. Рефлекс!

— Всё бы вам шутить, Аркадий Петрович! — нервно хохотнула Евсеева.

— Аркадий Петрович у нас тот ещё клоун! — мрачно констатировал начмед и пощипал Евсееву зажимом за кожу надлобковой области.

— Обижаете, Семён Ильич! — пожал плечами анестезиолог. — Работаем.

Операция была не из лёгких. Но и не из сложных, как можно было ожидать, тьфу-тьфу-тьфу! После рождения здоровых плодов извлекли мумифицированный. Эх, иногда в интубации есть свои плюсы — можно пофуфукать на всю операционную. А когда женщина в сознании… И спать не желает… Хорошо, что Святогорский на своём месте. Семён Ильич сегодня не был настроен беседы беседовать. Татьяна Георгиевна разговоры в операционной не любила. А у интерна помалкивать — благоразумия хватало.

После ушивания матки начмед брякнул:

— Оставляю вас, Татьяна Георгиевна, с вашим пажом. Рукастый мальчик, мешать вам не будет.

Татьяна Георгиевна молча перешла на место хирурга. Семён Ильич с таким треском сорвал перчатки, что, казалось, руки хотел себе оторвать.

— Брюшную полость промыть, оставить дренаж. Антибиотикотерапию расписать. Лаборантку в операционную вызвать. Если что — кровь прокапать. А сейчас — плазму.

— Уже стоит, — отрапортовал Аркадий Петрович.

Татьяна Георгиевна от комментариев типа «сами знаем» воздержалась. Тут все всё давным-давно сами знают. А также знают, что Семён Ильич — начмед. И отчего-то сильно не в духе. Хотя кесарево сечение прошло просто-таки, ещё раз тьфу-тьфу-тьфу, прекрасно. Семён Ильич не только оперировал каждый раз, как образцово-показательный атлас по топографической анатомии и оперативной хирургии писал, у него ещё было исключительное хирургическое чутьё и исключительная же хирургическая удача. Талантлив, короче, Сёма. Талантлив, умён, красив и обаятелен — из песни слов не выкинешь.

— Аркаша, в ПИТ положишь на сутки, понаблюдать, ладно? — голосом уже немного похожим на человеческий сказал Семён Ильич.

— Хорошо, Сём.

Они давно работали вместе. И Аркадий Петрович прекрасно понимал, отчего Семён Ильич бесится. Лось в гоне тоже бесится. Танька, паскуда, не дала. Давно пора. Сделал себе вечную куклу, всегда под рукой. Фронтовые жёны уже давно не в моде. Красивая баба, сто раз семью могла завести. А этот мудак её всю жизнь под рукой держит, скотина. И ведь хороший мужик. И жена у него хорошая. Не такая яркая, как Танька, зараза. Но по-своему хорошая. Каждый хочет любви… И только любовь никого не хочет. Существует, видимо, сама по себе, и плевать ей на жалкие человеческие желания.

Евсеева держалась очень хорошо. Ни тебе слёз, ни тебе лишних вопросов. Немудрено — с таким-то анамнезом жизни. И тоже вот — всё сплошь истории любви.

— А кто он был?.. Третий, — всё-таки спросила она.

— Ангелина Дмитриевна, у вас мальчик и девочка. Здоровые и красивые. Как вы хотели.

— Да… Хотела. Они меня будут любить безоговорочно. А я — их. Я подумала, что если рожу их в День святого Валентина и назову Валентином и Валентиной, то им повезёт… В любви… — она расплакалась.

— Ну вот! — шутливо-грозно погрозил ей пальцем анестезиолог. — У нас каждая капля жидкости на счету, а она рыдает. Сейчас давление ка-ак упадёт! Из-за гиповолемического шока! Ну ладно, кровопотеря! Положено… А тут ещё и слёзы… Немедленно прекратить рыдать, если не желаете анурии!

— Я от радости! — всхлипнула Евсеева.

— Ну, тогда ладно! — растёкся в трогательно-хитрой кошачьей улыбке Аркадий Петрович и подмигнул анестезистке. Та тут же раскрыла ампулу, набрала в шприц и ввела в капельницу. Пациентка уснула «на игле».

— Пусть немного отдохнёт! — сказал он Татьяне Георгиевне.

— Аркадий, я в тебя верю, как в Иисуса. И даже больше. Потому что воскресит ли меня Иисус, если что, — я не уверена. А вот ты будешь воскрешать и воскрешать до полной и окончательной смерти моего мозга.

— Ну и шуточки у вас, госпожа Мальцева! — загоготал Аркадий Петрович. — И с констатированной смертью мозга я тебя ещё долго от АИК[14] и ИВЛ[15] отключать не буду. Буду тебя единолично пользовать!

— А у тебя какие шуточки?

— Какая жизнь, такие и шуточки.

— Пошляк!

— Между прочим, сегодня День святого Валентина, любимая! — напомнил анестезиолог. Вполне счастливый в семейной жизни однолюб.

— Тоже мне, праздник, — фыркнула Татьяна Георгиевна.

— Не, я к тому, что не важно, какой праздник. Потому что у нас давно нет праздников, одни только поводы.

— Старый циник!

— От такой же слышу!

Ушивая кожу, можно и поболтать спокойно.

Все дренажи введены, все повязки наложены. Моча катетером выпущена. Евсеева переведена в палату интенсивной терапии. И даже двойняшек ей через пару часов принесли.

— Всё хорошо? — позвонил своему первому ассистенту Семён Ильич.

— Да.

— Вот что значит хорошая предоперационная подготовка. Ты своему дубиноголовому интерну протокол не доверяй. Сама напиши.

— Он не мой. И не дубиноголовый. Я ему уже всё продиктовала.

— В ПИТ заходила?

— А как же! Хотя, напоминаю, это твоя пациентка.

— Я позже зайду… Ты не хочешь со мной вечером куда-нибудь пойти, выпить? Потом к тебе завалимся…

— Нет, Семён Ильич, не хочу.

— Ты что, меня в отставку отправила, я не понял? Так и скажи. Я переживу! Наверное…

— Не отправила, Сёма. Просто сегодня вечером я не хочу «ко мне заваливаться». Ни с тобой, ни с кем-нибудь другим. Иди домой, к жене.

— Что ты заладила, к жене, к жене… Я занят!!! — заорал он в сторону от трубки. Видимо, кто-то опрометчиво ворвался в кабинет после формального стука, не дожидаясь разрешения. — Мне что, разводиться теперь на старости лет?

— Нет, разводиться не стоит. Тем более — на старости лет. Я говорила совершенно искренне, Сёма. Иди к жене, она тоже хочет любви. И твоя жена любви заслуживает. И я заслуживаю. Чем отличается любовь к жене от любви к любовнице, ты мне не объяснишь, Семён Ильич? Раз уж ты нас обеих любишь, мусульманин хуев!

Семён Ильич с той стороны так звезданул трубкой об телефон, что аппарат, исправно осуществлявший внутреннюю связь уже много лет, разлетелся на две части. Толку? Со стороны Татьяны Георгиевны из трубки всего лишь потекли короткие гудки…

— Так чем отличается литопедион от литокелифоза[16]? — После формального стука, не дожидаясь разрешения, в кабинет вошёл интерн Александр Вячеславович.

Кадр восьмой

Чем отличается смерть от смерти

В семь часов вечера в кабинет заведующей обсервационным отделением зашёл Святогорский. Расчётное время его ухода с работы было не то 16.45, не то 17.30. Но на «расчётные времена» никто, кроме контрольно-ревизионного управления, уже давно внимания не обращал. Семь вечера — это ещё рань несусветная. Аркадий Петрович был одет уже «по гражданке», на боку болталась его вечная сумка. Сто раз уже ему дарили на дни рождения крутые портфели и стильные саквояжи, но он тут же отдавал их своим великовозрастным сыновьям и продолжать таскать на себе эту дурацкую суму с надписью «USSR». Иногда жена Святогорского засовывала этот баул со скальпированными ранами на кожзаме, сквозь которые просвечивал жалкий посеревший дерматин, на антресоли, на дачу… Но у Аркадия Петровича начиналась форменная истерика. Друзья советовали ей выкинуть этот ужас на помойку, но она понимала: как ни дорог ей приличный вид мужа, но своя жизнь — дороже.

— Тань, пошли в ресторацию бухать!

— А пошли! — неожиданно легко согласилась Татьяна Георгиевна. В отделении всё спокойно, в родзале — никого. Что она, в конце концов, не может пойти вечером «в ресторацию бухать»? — Ты иди, Аркаша. Я через час подойду.

«Ресторация» была Татьяне Георгиевне давным-давно — если не сказать «издревле» — известна. Ещё будучи интернами, они ходили в тогда ещё не «ресторацию», а кафе, выпить «пятничную» за горе и радости. Именно в этой тогда ещё кафешке возродились их с Сёмой, казалось бы, навсегда похороненные чувства. А были ли они, эти чувства? А если были, то были ли эти чувства должным образом похоронены? И воскрешение ли это было или деловитая эксгумация? Самый красивый парень на курсе. Спортсмен, все дела… Самая красивая девочка на курсе, перебирает мужиков, как хороший фермер — картошку. Сколько они ещё студентами друг другу нервов потрепали. Пустое…