Нина Федорова - Семья Страница 16

Петя был горд. Он знал, что у него были и способности и таланты. За ним стояли многие поколения предков, честных и благородных. Он сам не сделал ничего низкого или бесчестного. При всяком унижении, часто нарочитом, он внешне ничем не выражал своих чувств. Несмотря на молодость, он был необыкновенно сдержан и молчалив. Было время, он очень искал дружбы. Как хороший футболист, он стал членом английского спортивного клуба. Его включили в лучшую команду. Но интерес и внимание к нему начинались и оканчивались на футбольном поле. Никто из членов клуба ни разу не пригласил Петю в свой дом, потому что он был русский. После удачной игры они весело прощались с Петей и катили в автомобилях в свои виллы. Петя шел один, пешком, к себе домой. Да, дом англичанина действительно крепость. И все же Петя — и с каким трудом — ежегодно платил клубный членский взнос. В душе он начинал сомневаться, что поступает правильно. Уйти бы. Пусть поищут другого, а на эти деньги купить бы что-то для Димы и Лиды. И все же он еще не решался. Эти несколько часов в обществе людей богатых, не загнанных ни нуждой, ни страхом, были ему как-то очень нужны. Хотелось видеть, что есть иная жизнь и ее как-то можно добиться. Просто посидеть на веранде клуба, в глубоком кресле, пройти в библиотеку или в сад, где дорожки посыпаны красным песочком, видеть ряд блестящих автомобилей, слышать здоровый смех — и, главное, видеть эту английскую уверенность, что все так и надо, так было, так будет. Все это как-то увлекало Петю, делалось отправной точкой его размышлений о жизни, о людях, о социальном и расовом неравенстве — и о том, что все это — современная цивилизация, и надо жить или в ней, или вне ее, подчиняться ей или ее отрицать.

Война дала ему новый и тяжелый опыт. Он видел вблизи одно из самых жестоких и беззаконных нападений. Он, как и другие волонтеры британской концессии, лежал с винтовкой за стеной, укрепленной мешками с песком. Ему ясно был виден мост над Хэй-Хо. За этот мост и шла битва. Казалось, все просто. Японские солдаты наступают и стреляют; китайские солдаты защищают мост, отступают и стреляют. Кто ранен или убит, тот падает на мосту или в воду.

И Петино военное задание было очень просто. Он должен был лежать и смотреть. При попытке японцев или китайцев проникнуть через его укрепленную стену Петя должен стрелять в них. Никто пока не пытался. Опасности не было никакой. Петя лежал и смотрел, спокойный, почти равнодушный наблюдатель. В его сердце не было ни любви к одним, ни ненависти к другим. Пусть делают что хотят.

Но медленно, как яд, впитывалась в его сердце какая-то горечь, как яд, постепенно отравляла все его существо.

Перед его глазами происходило преступление: без объявления войны пришли войска в неподготовленную страну — и убивают. Это все ему не просто казалось, тут была настоящая смерть. Настоящий живой человек вдруг делался мертвым, а Петя наблюдал этот последний момент его жизни. У Пети была винтовка, но он никого не защищал ею, по какому-то международному закону он не имел права вмешиваться. Но нападавшие нарушали этот же международный закон — и это было ничего, пока они нападали не на Петю и его мешки с песком. Нарушение закона не должно было интересовать Петю, пока оно происходило на приличном от него расстоянии. И если бы Петя подчинялся не этому закону, а естественному движению человеческого сердца, он не лежал бы с винтовкой наготове, а кинулся бы подымать раненых, пытался бы отговорить нападавших. С другой стороны, умирали и нападающие и защищавшиеся. Они умирали одинаковой, одной и той же человеческой смертью. Прежде они никогда не встречались в жизни, у них не было никаких личных обид, но вот они сошлись лицом к лицу — в первый и единственный раз, — чтобы убить друг друга. Что-то было очень страшное в той быстроте, в той простоте, с какой разрывалась человеческая жизнь. В реку падали трупы, но никто не будет отвечать за это, потому что это убийство назвали войной.

Эти мысли уже не покидали Петю. Он знал, что прежнее его существование — жизнь мальчика — окончилось. Оно была уже недостойным взрослого мужчины. Он должен был что-то найти, основаться на каком-то своем понимании жизни, чтоб иметь охоту жить.

Но когда Петя вернулся домой, он ничего не сказал обо всем этом. Он прежде всего подошел к Бабушке и, не сказав ни слова, поцеловал ее руку. У ней были маленькие ручки, приятные и мягкие, несмотря на всю ту работу, которую она выполняла. Бабушка только взглянула на Петю — и все поняла. Надо было сейчас же, немедленно вернуть его внимание и мысли к привычной, повседневной жизни.

— А какие у нас новости, Петя, — начала она, — миссис Парриш нас покидает, за нею приезжает брат. Мистер Сун ездил в Пекин и — представь — вернулся невредимым. Но самое интересное — мы сдали комнату мадам Милицы новым жильцам. Не угадаешь — кому. Старый русский профессор с женой будет жить с нами. Они — тоже беженцы, из Пекина. Оба — чудесные люди. Мы будем иметь университет у себя дома. Как это будет всем нам полезно и приятно — общение с образованнейшим человеком! И он такой доступный в обращении, тут же и предложил — и бесплатно — учить всех и всему на свете, совершенно по-русски.

Но уже Лида обнимала Петю, заговаривая о белых туфлях. Дима и Собака крутились около. Мать побежала подогреть чайник. Семья опять была вся вместе, и каждый старался выразить свою любовь вернувшемуся Пете.

15

Профессор Чернов и его жена Анна Петровна поселились в пансионе №11.

Профессор Чернов был маленький, старый, морщинистый, но обладал какой-то неисчерпаемой, неиссякаемой, буйной энергией, которая удивила бы и в молодом человеке. Анна же Петровна была тихая, застенчивая, очень худенькая, но сияющая улыбка не сходила с ее лица. Казалось, оба они знали какой-то удивительный секрет жизнерадостности, открыли для себя какой-то эликсир жизни и питались им потихоньку от всех. Имущество их было тоже удивительное. Оно состояло из микроскопов и чемодана с манускриптами профессора. Что же касается белья, одежды и обуви, то, очевидно, на них было надето все, что они имели. Во все четыре времени года они и одевались и выглядели одинаково, напоминая собой некоторые растения, живущие, по преимуществу, в пустынях, которые заняты чем-то своим, особенным и не дают себе труда цвести или менять цвет своих листьев.

Каждый микроскоп имел имя, и с ними обращались, как с коллегами по работе, дружески, но почтительно. Старший микроскоп был Анатоль, названный так в честь Анатоля Франса, который и помог профессору купить микроскоп с большой скидкой давно когда-то, в Париже; второй был Альберт — в честь Альберта Эйнштейна; третий был Ваничка. Этот последний являлся как бы любимым ребенком Черновых. Почему он назывался Ваничкой, Черновы никогда не сказали.

Профессор Чернов был известным ученым, и имя его знали все, кто занимался геологией. Но знания его и интересы не ограничивались одной этой наукой. Казалось, он знал все и обо всем. Согласно закону, что бескорыстное служение науке никак не вознаграждается, профессор был всю свою жизнь очень беден, а к старости впал в нищету. Но он как-то не имел времени этого заметить. К тому же была в этом отчасти и его собственная вина: подобно многим русским талантам, он вдруг усу мнился в своем пути, отрекся от своих трудов и стал заниматься тем, к чему не имел настоящей способности. Так, профессор Чернов вдруг забросил геологию и поставил перед собою три новых цели: искоренение человеческих предрассудков и суеверий; создание универсальной религии поклонения Абсолютному; стремление убедить человечество, что на этой планете можно жить спокойно и счастливо — все это в восьми томах.

У него были странные умственные навыки и привычки: он думал всегда по-французски, говорил по-русски, читал преимущественно по-немецки, писал всегда по-английски. Он объяснял это принципом экономии времени, пространства, энергии. Английский язык дает значительную экономию в бумаге и чернилах. Немецкие книги сообщают наибольшее количество деталей по научным вопросам. Французский язык, как французское вино, подбадривает и оживляет мысль. Русский же — единственный язык, на котором стоит еще говорить. Говоря хорошо по-русски, можно убедить кого угодно в чем угодно.

Возможно, профессор был прав, но эти привычки все же замедляли работу. К тому же суеверий и предрассудков у человечества оказывалось огромное количество. Профессор восставал на каждый предрассудок и на каждое суеверие отдельно, изучал его корни, а потом вырывал с корнем. Все это требовало времени.

Пять лет жизни в Китае оказались недостаточными, чтобы собрать и изучить одну сотую часть, китайских суеверий. А тут еще появилось сомнение: что, собственно говоря, нужно назвать суеверием? Этот опасный вопрос грозил подточить самый фундамент уже сделанной работы. Одновременно профессор работал и над Абсолютом, и это было куда проще, чем суеверия. Абсолют был источником жизни. Он был вечен, всезнающ, неизменный, самодовлеющий и духовный. Характеристика Абсолюта легко вставала перед глазами профессора, строилась просто и четко, но у него появлялось смутное чувство, что он знал этот Абсолют прежде, встречал когда-то и где-то, но позабыл. Механизм третьего пункта деятельности профессора, то есть стремление убедить человечество, что на земле можно всем жить мирно, спокойно и счастливо, находился и приводился в действие руками Анны Петровны. Шесть часов ежедневно она посвящала писанию писем (у них «е было денег купить пишущую машинку). Они писала их очень старательно, мелким изящным почерком, а профессор только подписывал. Она же и относила их на почту, так как профессору нельзя было поручить такую ответственную работу. Письма писались всем, кто мог бы влиять на человечество, но преимущественно к молодежи, кому и принадлежит, собственно, будущее. Писали и Муссолини, которого профессор знал когда-то как ничем не замечательного журналиста, писали и Гитлеру, умоляя его переменить взгляды на человечество, писали в Y.M.C.A. [Христианская ассоциация молодых людей] и в организации бойскаутов, лидерам комсомола, отцам пустынникам, подвизающимся на горе Афоне в православных монастырях. Ответы приходили редко. Ни Гитлер, ни Муссолини не откликнулись на призыв профессора Чернова, но молодежь все же воодушевлялась иногда, соглашаясь быть заодно с Абсолютом. Особенно приятно было читать письма скаутов, они были «всегда готовы» на все хорошее. Армия Спасения ответила, что она и так уже делает все, что может.