Александр Шелудяков - ЮГАНА Страница 16

– Конечно, кури, Иткар! Что было дальше с твоим дедушкой и Золотой Девушкой?

– Племя Югов вымерло. Сейчас осталось не более двух или трех человек, да и те начали забывать родной язык, обычаи. По закону рода мужчина в любое время мог уйти в то племя, где воспитывалась его жена. Дед вернулся в Кайтёс, когда моему отцу было уже около девяти лет.

– У тебя, Иткар, много родственников: братьев, сестер? – спросила Мариана. Ей также хотелось знать, где сейчас живут отец, мать Иткара.

– Отец мой был женат на женщине из племени Арьяхов. Эйга, моя мать, была из кочевого хантыйского рода. Стал кочевником-охотником и мой отец. Родителей давно уже нет в живых… Мне было двенадцать лет, когда мать ослепла…

– Иткар, твоя мать была слепая? – удивленно вскрикнула Мариана.

– Случилось это осенью. Мать шла к береговому чуму. За плечами она несла берестяной кын с брусникой. С разлапистого кедра на мать прыгнула рысь. Прием охоты у старой рыси жестокий, страшный… Она бьет лапой с выпущенными когтями по глазам, ослепляет свою жертву, а потом преследует, берет измором. Моя мать убила рысь ножом. Глаза у нее вытекли, стали пустыми дуплами…

– Какая жестокая судьба… – тихо сказала Мариана.

– Из нашего древнего рода остался дядя, по отцу, и я. Дядюшке восемьдесят лет. Живет в Кайтёсе.

– Как звать твоего дядю, Иткар?

– Громол Михайлович. Кучум, или Кучумов, – это фамилия Князев, переделанная на арьяхский лад. Вот так отец мой и стал Кучумовым. Жил я под этой фамилией много лет…

– Сколько было жен у вождя югов? – спросила Мариана и как-то смущенно пожала плечами.

– У Орогона было две жены, – ответил Иткар, потом закурил сигарету, подошел к окну. – Я, Мэя, родился осенью, в месяц Молодого Лебедя, в кочевом чуме на берегу таежной реки Оглат. Оглат – приток Чижапки, а сама Чижапка впадает в Вас-Юган….

– Мамуся рассказывала про те таежные края. Да еще сказывала, что в Кайтёсе живет древний патриарх Перун Владимирович, ученый доктор.

– Да-да, правильно.

Мариана предложила Иткару:

– Давай я спою песню, которую очень любит мамуся. Только не подумай, что я пьяненькая. Просто мне сейчас хорошо…

– Спой, Мэя.

– Тогда, внук Золотой Женщины, – улыбаясь, нараспев попросила Мариана, – подай мне гитару.

Девушка осторожно трогает пальцем каждую струну.

Почудился вдруг Иткару в Мариане образ древней Кэри.

…Хорошо было детинушке сыпать ласковы слова,Да трудненько Катеринушке парня ждать до Покрова…Как изменит? как засватает на чужой на стороне…

Песня, голос Марианы пьянили Иткара, он видел перед собой девушку, которая родилась из утренней зари и плыла над тайгой, утопала в белоснежных цветах черемухи, купалась в утренней росе. Эта девушка, рожденная воображением Иткара, развешивала окровавленные лоскуты – жертву весеннему солнцу, а потом, распустив волосы и отдав их на ласку теплому ветру, слушала любовный голос лебедей и крик священной гагары – голос таежной тундры.

Песня унесла Иткара на берега юности. Он увидел утопающую в цветах весеннюю тундру и себя, стоящего с ружьем у хрустальной воды, рассматривающего прилепившуюся к прошлогодней траве комковато-студенистую икру, которая колыхалась, искрилась на мелководье под лучами яркого весеннего солнца. Где эта земная загадочная природа, которая дала ему, Иткару, жизнь; где соки ягод, золотистые луковицы сараны и нектар диких цветов с заливных лугов, которые сгустками меда вольных пчел воплощались в материнское молоко и вскармливали его – сына тайги. И вот теперь эти ожившие воспоминания голосом предков, гимном любви звали Иткара вернуться в края, где после его рождения отсохшая материнская пуповина была бережно взята из берестяной колыбели и под заговор отца вложена в высверленное отверстие в стволе могучей лиственницы, а потом закупорена сгустками живицы, смолевой накипью. И эта захороненная пуповина, как незримая цепь, тянула Иткара в верховье Вас-Югана, на родину его предков.

Песня Марианы, ее голос чудился Иткару голосом матери, которая купала его в плескучей теплой озерной воде и счастливо прижимала к своей загорелой щеке и белоснежной груди. Иткар чувствовал теплоту материнского тела и запах дыма от черных волос, заплетенных в тугую косу.

Одно видение рождало другое. Иткар, как шаман, опьяненный волшебным грибом паргой, видел перед собой мысленно то караваны вьючных оленей, идущих по далекой, заснеженной тропе его детства, то появлялись перед ним женщины югов, сидящие у костров, рядом с берестяными чумами. Все эти видения и воспоминания не мешали Иткару слушать песню Марианы.

…У Катюши сердце падает: ты женись, женись на мне!Не дворянка я, не купчиха я; да норовом не крута.Буду я невеста тихая, работящая жена.

– Уж больно мамуся любит эту песню… Когда ей грустно, то она всегда просит меня спеть, – сказала Мариана задумчиво, положив гитару на колени.

С того самого часа и дня, как Иткар похоронил жену и дочерей под одним могильным холмиком, он потерял ощущение радости; он не знал, ради чего живет, зачем ходит, работает, дышит, чувствовал себя одиноким, старым лосем, который проиграл битву молодым и гордым, и не ему, а им теперь продолжать род сильных. И вот сегодня бесконечное ощущение одиночества вдруг исчезло у него, как первый серебристый иней под лучами солнца в дни бабьего лета.

Постучав в дверь, Агаша прислушалась. Посмотрела в огород и покачала головой: «Не пахано, не сеяно уже много лет». Бурьяном все поросло вокруг приземистого дома. Агаша пошаркала подошвами резиновых сапог о половую тряпку, лежавшую на крыльце у дверей. И снова постучала в дверь, но более настойчиво.

– Это я, Федюша, открывай, моя засонечка…

Последние пять лет живет парусный цыган один.

Дети и внуки поразлетелись из родимого дома. Кто к цыганской сухопутной родове прилип, кто, обрусев, живет в Томске, работает на заводе.

В летней цыганской «прихожанке» Агаша села на скамейку у столика с ножками из крестовин, сколоченного когда-то на скорую руку. Она принюхалась: от лежащей у порога сбруи, от седла пахло застарелым дегтем, а от протопленной плиты тянуло кисловатым запахом щей, чеснока.

– Где моя ласточка Агаша летала поутру, с кем и о чем ворковала? – спросил Федор Романович.

– Чирикала и ворковала я нынче с раннего утра. Слетала к Иткару в гостиницу. Говорю это я, толкую ему: Мариана, краса девушка, всю ночь глазоньки не сомкнула опосля того, как ты, Иткар, ушел от нее. Вздыхала, крутилась с боку на бок всю ночь напролет. А под утро с заплаканными глазами поднялась.

– Набуробила Иткару про это аль в самом деле у Марианы душа вещует, ласку и любовь зовет? – расспрашивал старик.

– Кого ж тут, Федюша, буробить-то… В огненном соку девушка кипит. Хоть и слепая, а душа-то зрячая, ночами ласка от мужика нужна. Кровь женская всегда свое затребует…

– Ну-ну, так оно… Что ответил тебе Иткар?

– А он что?.. Лицо раскраснелось, хоть оладьи на щеках пеки, рад-радешенек. По всему видно, жениться хоть сейчас готов. Глаза у него зыркают с блеском, а вот на слова скупой он. Помалкивает про свою любовь к Мариане.

– Ох, душа ты моя Агаша, ласково и красиво про все сказываешь, да только говори про главное: навестит ли Иткар мой цыганский чум?

– Вот-вот подойдет, с минуты на минуту появится…

– И верно скор мужик на ногу! Вон, уже в ограду вошел, – сказал Федор Романович, услышав скрип калитки.

– Я ведь, Федюша, его надоумила разориться на бутылочку коньяка.

Иткар распечатал бутылку. Высыпал из бумажного кулька на стол шоколадные конфеты, купленные специально для Агаши.

– А что, греха не будет, можно и с утра прослезиться грамм на сто! – сказал весело старый цыган и, подмигнув Иткару, поднял рюмку, выпил, крякнул и принялся закусывать частиком из консервной банки. Агаша закусывала конфетами, выжидательно посматривала на Иткара.

Коньяк расхрабрил цыганскую кровь. Глаза у Федора Романовича заблестели, на щеках играл румянец.

Агаша обняла старика за шею правой рукой, а левой осторожно сняла крестик на витой медной цепочке и, поиграв им, подкидывая на ладошке, с намеком сказала:

– Пора, Федюша, погадать на картах про будущую судьбу Иткара.

Старик, делая вид, что и в самом деле собирается погадать, раскинул на столе колоду карт. А потом заглянул в глаза Иткару:

– Дело у меня большущей важности, Иткарушка… Растолкуй, какие это знаки на крестике, что они из себя значат, какой смысл имеют?

– Думаю, что ничего тут сложного и непонятного нет… Тамговое письмо. Обозначено место, где оставлены хлеб, мясо для зимней охоты, – посмотрев внимательно на знаки, сказал Иткар.

– Так-так, – удивленно и растерянно согласился парусный цыган, – запас для охоты. А как, Иткарушка, этот хлебушко с мясом найти? Ведь поболее полувека лежит он в тайге, хлебушко… Иссох на сухарики.