Джон Краули - Эгипет Страница 16

Ольга сделала знак рукой из своего угла, другой рукой раскладывая и собирая карты.

— Слушай, — сказал Пирс. — Мы можем куда-нибудь пойти?

— Конечно, — сказала она. — Попозже. Куда?

— Ко мне.

— Конечно.

Конечно. Он отпустил ее и пошел искать еще шампанского; он испытывал жажду и тайное торжество. А потом его стала бить ровная дрожь, тремор, устойчивая волна восторга и ощущения победы, похожая на ту, что пробегает по шелковому флагу, который полощется на ветру.

Что Ольга рассказала ему в ту ночь о нем самом? Позже он не мог ясно вспомнить; сидя возле нее, он впервые почувствовал себя настоящим актером в умной и блестящей пьесе, которую он же и смотрел, из ложи, на премьере, недоумевая, куда в следующий момент повернет сюжет, и получая каждый раз новую порцию удовольствия.

На работе полный швах: он помнил, что-то она на этот счет говорила, она точно не знала, в чем дело, какая-то гигантская скульптура (она предположила, что речь идет о какой-то его идее), на завершение которой потребуется гораздо больше времени, чем он вначале рассчитывал; ему нужно набраться терпения. И — так как он подумывает о дальней дороге (а он и не знал, что подумывает) — она посоветовала ему написать в торговые палаты тех городов, о которых он подумывает, разузнать насчет вакансий, жилья и тому подобное; совет поразил его своим здравым смыслом, неожиданно здравым, потому что исходил от старой цыганки, находившейся в состоянии, более всего похожем на неглубокий транс. Он запомнил, что за окном, на котором стояла, отражаясь в оконных стеклах, лампа, падал снег.

Снег падал и за окном его маленькой спальни, через несколько часов: шелковое снежное знамя, стоявшее на призрачно освещенной улице, наполняя ночь шорохом шелка.

Сидово кино так и не пошло. Как раз в том месяце — или в следующем — самые обычные кинотеатры по всему городу вывалили из коробочки напоказ все то, что Сид обещал лишь чуточку приоткрыть, и все делалось без масок, все.

О старомодная невинность, думал Пирс, наблюдая рассвет из высокой башни, в которую она его в конце концов привела, о вы, давно ушедшие дни, когда мы думали, что мы так до крайности, так по-скотски невоздержанны.

Даймонд Солитэр.

Она уехала в Европу весной, но потом вернулась; она, как в танце, целый год то удалялась, то приближалась снова: до того, как они стали партнерами, да и после того она тоже довольно часто исчезала, но только чтобы оказаться в конце каждой фигуры лицом к лицу с ним, хлопок в ладоши и променад.

Но не в этот раз. Он сам не знал, почему был так уверен в этом.

Он снова пошел в кредитное общество «Барнабас», чтобы «пересмотреть» свои займы, заложить душу фабричной лавке [30], если там ее, конечно, примут. Последовало беспокойное ожидание — неделю, а то и дольше, они изучали его финансовое положение и академический статус (Пирс стонал бессонными ночами в постели, вспоминая о пропущенных уроках и отмененных присутственных часах, их набиралось многовато за прошедшие месяцы, слишком много пепельно-бледных рассветов, слишком широкая и покойная постель). Наконец новость в двух частях была исполнена для него деканом искусств и наук Эрлом [31] Сакробоско.

Первая часть новости состояла в том, что они изъявляли готовность пересмотреть его долги, хотя и на более жестких условиях, чем он надеялся.

— Что, денежные проблемы, Пирс? — спросил Эрл. — Впечатление действительно неважное. Рынок нестабилен, и вы туда же?

Пирс был нем. Никогда не жалуйся, ничего не объясняй.

Вторая новость была в том, что спецкурс, который Пирс долгое время лелеял, план которого он недавно разработал, спецкурс, который он хотел опробовать на юных умах в грядущем семестре, был отвергнут учебной комиссией. Которая, в свою очередь, — Эрл должен был это откровенно заявить — не собиралась хлопотать за него перед кадровой комиссией, особенно если вспомнить о долгах, будем смотреть правде в лицо; в этой связи казалось маловероятным, чтобы у Пирса были хорошие шансы на продолжение контракта в Барнабасе.

— В общем, я так понял, — сказал Пирс, — что меня увольняют.

— У вас заверенный контракт на следующий учебный год, — важно сказал Эрл. — Я уверен, что общая картина будет выглядеть к тому времени иначе. То, что вы пришли ко мне, — это шаг в нужном направлении. Вот как мне все это представляется.

— Испытательный срок. — В душе Пирса росло холодное негодование: его, брошенного, отвергнутого, теперь еще собираются сечь и унижать, но он уже и так достаточно вытерпел.

— Это несправедливо, Эрл.

— Если вас это затрудняет, я уже не…

— Это просто несправедливо. Я преподавал здесь несколько лет. Не понимаю, с какой стати я должен униженно батрачить, замаливая старые грехи.

Его трясло, и Эрл это видел. Смутившись, он сказал:

— Ну, изложите все это на бумаге. И будем считать, что дальнейшие…

— Нет, — сказал Пирс. Он поднялся, почти опрокинув стул, злость всегда увеличивала его врожденную неуклюжесть. — Нет уж, Эрл, — сказал он, нависая над доктором Сакробоско, который выглядел весьма встревоженным — и это приятно грело душу. — Даже и не подумаю, — сказал он, — все, точка. — И он вышел без единого лишнего слова — по крайней мере, он ни единого лишнего слова от себя не слышал сквозь стоявший в ушах шум.

Вот и все, говорил он себе, спускаясь по ступенькам к перетекающим друг в друга холлам колледжа, ничего не замечая вокруг, вот и все, вот и все, вот и все .

Повторив это про себя в последний раз, он резко рубанул рукой сверху вниз, словно отсекал от себя невидимого партнера.

Вернувшись в свою башню, он достал плитку из черного обсидиана и бритвой с односторонним лезвием раскрошил на нем сверкающие крошки последней нычки, более ценной, чем золото, на вес гораздо более ценной. Он достал из бумажника хрустящую новую двадцатку, большую часть того, что там оставалось, свернул ее трубочкой и втянул через нее вещество с камня длинными страстными вдохами, осторожно выдыхая в сторону, подальше от порошка, затем, вытерев подушечкой пальца остаток, припудрил себе нижнюю губу, там с внутренней стороны есть чудесные впитывающие капилляры.

Черт бы побрал Сакробоско, подумал он. Кадровая комиссия. Это все Эрл, кто же еще. Нет, просто он хотел, чтобы я на него батрачил, вот и все, сдельная почасовая оплата. А потом, конечно, в июне под топор. И он думал, что Пирс из-за долгов все стерпит.

Так вот: он ошибся, очень ошибся; очень-очень ошибся.

Он достал из морозильника бутылку водки (шампанское кончилось, совсем) и открыл ее. Снаружи включались зеленые огни, как японские светильники, очерчивавшие контуры мостов, и оранжевые огни, отметившие путь восточного экспресса. Пирс открыл окно и вдохнул теплый солоноватый бриз. Май, веселый месяц май.

На длинной батарее парового отопления под окном шелестела страницами копия конспекта, который он написал для своего нового, ныне отвергнутого курса. Пирс поднял его и стал читать, скрежеща зубами, которые онемели, как после анестезии у дантиста.

Курс должен был стать дополнением к «Истории 101», содержание которой относилось к содержанию его нового курса, как сон к яви. «История 101» могла бы предварять его. А еще лучше было бы преподавать их параллельно.

Первое предложение проекта было таким: «Почему люди верят, что цыганки могут предсказывать судьбу?» А последнее предложение было: «Мировая история существует не в одном-единственном варианте».

Скрестив ноги, Пирс сидел на кровати, разложив вокруг себя листы и время от времени наклоняясь за водкой. С теперешних духовных высот (маленькое твердое сердце громко тикало в груди) он не испытывал к себе жалости. Он ощущал себя отвергнутым, но могучим. Манфред в Альпах, Прометей на скале.

Он подумал: в мире существует не один-единственный университет, выбор есть более чем из одного-единственного предложения. В море больше чем одна рыба.

Дверцы шкафа были приоткрыты, и он видел рукава ее пальто и свитеров, носки ее туфель, в ящиках стола лежало ее нижнее белье, ее бижутерия, ее паспорт, тяжелое флорентийское кольцо, которое стало недостаточно вместительным, и не было уже смысла носить на руке эту тяжесть… Ему представлялось, что он должен держать эти вещи, как заложников, или в бессрочном залоге. Ему представлялось, что если он подождет достаточно долго, то она в конце концов вернется к нему.

Смени замки, смени телефон. Он способен на большее. Он поступит так, как поступили с ним. Они больше ничего не смогут отнять у меня, подумал он, ничего.

Однако наутро он чувствовал себя не могучим отшельником, а просто человеком, которого смыло волною за борт; как в море после кораблекрушения.

Они со Споффордом поели: простая пища, по большей части прямиком из Споффордова огорода, а когда все было съедено и посуда вымыта, Пирс удалился в спальню — меньшую из двух комнат хижины — и лег на покатую кровать, которую он занял по настоянию хозяина. Споффорд достал бумагу и ручку и стал писать при керосиновой лампе письмо Розалинде, часто останавливаясь, чтобы как следует подумать. Пирс листал предисловие к «Soledades» Лупса де Гонгоры, мысленно начав сочинять рецензию. «Одиночества» являются… вероятно, являются, наиболее известным и наименее читаемым сборником… де Гонгора, вероятно, является самым известным и наименее читаемым поэтом своего века. Несмотря на Шелли… несмотря на восторженные отзывы таких поэтов, как Шелли. «Гонгористский» и «гонгоризм» — понятия, которые мы все считаем… мы привыкли считать… это понятия общеупотребительные… но сами стихи и их своеобразие, их сложность… их своеобразная сложность… сами стихи являются. Он обратился к первому «Одиночеству». В сладостно-цветущую пору.