Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи Страница 16

Наши девочки старались привести его в порядок. Зашивали ему шапку, либо пиджак. Однажды видел, как гладили ему пальто. Но этот человек не от мира сего все равно оказывался вскоре в прежнем облике.

В апреле 2001 года меня арестовали, и вернулся я к пацболам только 1 июля 2003 года. На Павелецком вокзале под дождем меня встречали сотни нацболов и среди них молчаливо улыбающийся, мокрый Соков, большие дальнозоркие глаза кляксами расплылись под очками. В руке у него был сломанный старенький зонтик. Я успел лишь улыбнуться ему в ответ, меня подхватила и понесла толпа.

Оказалось, наш «бункер», он же «штаб», жив, и я сразу с вокзала поехал туда, на 2-ю Фрунзенскую улицу. Соков был там. Он не мог пропустить такого важного для нашего коллектива события.

В один из дней декабря 2003 года распространителям нашей партийной газеты «Лимонка» позвонили из одного российского региона и пожаловались, что к ним не пришла газета. Распространители взялись выяснять, кто отправлял газету, то есть отвозил ее на вокзал в Москве, договаривался с проводником и затем передавал номер вагона, номер поезда, имя проводника и время отправления поезда в штаб. Выяснилось, что газету в этот регион отправлял Миша Соков, однако он не отзванивался в штаб в ночь, когда должна была состояться отправка. Зная Сокова как обязательного и дисциплинированного партийца, мы тотчас встревожились и попытались связаться с ним. Мать отвечала, что дома он не ночевал и не появлялся уже пару суток, однако мать особенно не волновалась, поскольку иногда Миша ночевал в штабе, а когда выходила газета, почти всегда ночевал в штабе. Однако в этот раз в штабе он не ночевал. Его видели с пачками газет, выходящим из штаба в вечер отправки. Нацболы взволновались и бросились по больницам и моргам. Первые сутки поисков упехов не принесли. Затем нацболы нашли его труп в морге. И опознали труп, потому что документов на трупе не было. Согласно милицейскому рапорту, труп неизвестного мужчины был обнаружен в подъезде одного из домов по Волгоградскому проспекту. На трупе были многочисленные следы жестоких побоев. Смерть наступила от побоев тяжелым предметом по голове.

Мать воспротивилась похоронам с участием нацболов и похоронила Сокова быстро, чуть ли не на следующий день. Видимо от страха.

Хвост

Алексей Хвостенко

Он скончался в 2004 году в Париже.

В юности в Москве о Хвосте мне было известно, что он «наркоман». В те годы явление «наркоман» было редкостью. Хотя еще школьником я был знаком с морфинистом Гариком — длинноволосым моим сверстником, мать у него была медсестра, и Гарик воровал у нее ампулы с морфием и кололся. Он сидел у дома на скамейке в тапочках и халате (!) и играл на гитаре. Изображал из себя сверхчеловека. Нас он всех презирал. Что с ним стало, не могу сказать, не знаю.

О Хвосте, помимо того, что он «наркоман», мне было также известно, что он художник, поэт и еще поет песни под гитару. Я сразу сформировал о нем скептическое мнение, еще не встретившись с ним. Я считал, что работать надо в одном искусстве, если разбазариваться на несколько — останешься дилетантом. Что и случилось с Хвостом, он же Алексей Хвостенко, неизбежно, как и со многими другими. Занятие искусствами — занятие суровое, оно требует всего человека, всю его кровь, нервы, жизнь. Чтобы от жизни осталось удовлетворение, а в сокровищницу человечества, в его Вавилонскую башню был вложен твой кирпич, ты должен создать труд. Помимо таланта нужен еще и крепкий живот, внутренности, «guts», как говорят американцы. Guts на несколько искусств никогда ни у кого не хватит. Потом, пение под гитару — занятие, простите, легкомысленное, мужчина, поющий под гитару, недостойно как-то выглядит, думаю я сейчас.

Встретил я Хвоста впервые, если не ошибаюсь, у поэта Генриха Сапгира. Во всяком случае, Сапгир мне его, Хвоста, представил. Это было в Москве, и я был с Еленой Щаповой, но она не была еще моей женой. Мы сделали такой летучий набег к Сапгиру, выпили вина, чего-то поклевали… Был обычный московский конец дня. Елена была красива, высока, у нее были параметры юной дамы, самцам всегда хотелось показать себя перед нею. Схватился и Хвост за гитару. Он спел уже тогда знаменитую свою «Анашу», с припевом: «Анаша, анаша, до чего ты хороша!»

Помню его бурые нечистые волосы (впоследствии он облысел), худобу, завидный рост (выше меня, потому завидный), хриплый голос. Содержание же реплик, которыми мы обменялись, сжевало время. Видимо, с моей стороны звучала наглая снисходительность счастливого любовника светской красавицы, с его — он отмачивал всякие шутки, чтобы ей понравиться. Я запомнил, что он переехал в Москву из Питера. В конце действа, в момент, когда мы собрались уходить, он предложил нам «косяк», мы вышли в прихожую, затянулись и были таковы. Косяком нас было уже не удивить — моя подруга, работавшая в посольстве Австрии, привезла из Афганистана внушительный комок гашиша, и мы вначале безумели от него, а потом привыкли.

Быстро полетели годы, я встречал его нечасто, или встречал, но не помню. Я проживал в те годы блистательный роман, любовь, мне было не до приятельских отношений с кем бы то ни было. Да мы и не могли быть приятелями. В искусстве я невысоко его ценил. В стихах я уже соревновался даже не с Сапгиром или Холиным, но с Бродским. Хвоста я воспринимал как фигуру из хора. И сегодня воспринимаю его так. Герой посиделок, бесчисленных выпивок, гитары, что мне в нем?! Его воспринимали как хиппи, говорили: «Хиппарь».

В 1974-м я выехал в Вену, затем в Рим и в Нью-Йорк, где мы с Еленой расстались в феврале 1976 года. Все это время я не встречал Хвоста и забыл о его существовании. Правда, в 1978 году Алексей Хвостенко все же возник на моем личном горизонте. Журнал «Эхо» напечатал в номере третьем отрывки из моей книги «Дневник неудачника». Редакторами журнала были бывший питерский прозаик, тогда уже бизнесмен в Париже Владимир Марамзин и Алексей Хвостенко. Так он слегка поучаствовал в моей судьбе, Хвост. Я даже не знаю, жил ли он уже в то время в Париже.

В 1980 году, следуя за судьбой моего первого романа, я приехал в Париж. И застрял там. Хвоста в первые годы жизни там не помню. В декабре 1982 года ко мне присоединилась Наташа Медведева. Вот она-то и стала совершать экскурсы в русскую эмиграцию, а позднее и подружилась со многими из эмигрантов. Не одобряя её, я все же вынужден был время от времени встречаться из-за неё с эмигрантами. Как-то пошли мы и к Хвосту. «Он живет в таком интересном районе, Эдвард, — захлебываясь, говорила Наташа, — в арабском. На улице Goute d'Or. Французы боятся туда заходить».

Улица Золотой Капли, на мой взгляд, имела плохую славу незаслуженно. Я видал в моей жизни улицы куда более опасные или много более? зловещие. Конечно, с точки зрения ментальности французского буржуа на улице Золотой Капли жили пугающе чужие плохие парни и целые плохие семьи. На самом деле там обитал трудовой арабский люд, которому было удобнее жить вместе. Многие из стариков улицы Золотой Капли воевали в Алжире на стороне французов, потому бежали в 1962 году вместе с французами, прихватив детей и родственников. Тогда бежали из Алжира более миллиона людей. Ну, смуглая кожа в темноте выглядит опаснее, это ясно, но чего бояться арабов русскому человеку? Хвост снял там небольшую квартирку, а затем, осмелев, прорубил стену в соседний необитаемый дом и устроил там себе гостиную и мастерскую.

В тот вечер приглашены к нему были и какие-то полублатного вида израильтяне. Видимо, израильтян, привыкших к общению с арабами, и враждебному, и дружественному, арабский квартал тоже не пугал. Этот вечер мне запомнился тем, что, возвращаясь из гостей в такси, я получил комплимент от Наташи Медведевой, а она не рассыпала комплименты просто так. Речь шла о моем свободном уверенном поведении с блатными израильтянами.

— Я не знала, что ты так можешь, Эдвард! — комментировала меня моя маленькая крошка в сто семьдесят девять сантиметров ростом.

В тот же вечер, помню, у Хвоста за столом сидели сразу две его жены: бывшая и настоящая. Каюсь, я замечаю только самых необыкновенных женщин: либо замечательно красивых, либо замечательно уродливых, либо замечательно безумных. Потому я ни тех двух жен не помню, ни последующих, ни предыдущих. По-моему, у Хвостенко было их предостаточно, но ни одна, как понимаю сейчас, не остановила мой взгляд или внимание. Еще в Москве ходили слухи, что Хвостенко женился на женщине — лейтенанте милиции. Если бы я лейтенанта увидел, я бы не забыл. Но я не встретил милиционершу.

Позднее Наташа потащила меня в русский сквот. Где-то на северо-востоке Парижа, впрочем, может, я и ошибаюсь, и может это не Наташка потащила меня туда, но художник Владимир Толстый. Сквот помещался в одноэтажном здании, вероятнее всего, это был в прошлом сарай. Сарай стоял во дворе многоэтажного дома. Русские художники — Виталий Стацинский, Хвост, еще, может, с полдюжины забытых мною персонажей — побелили сарай, разгородили, повесили картины и стали там жить. Общались они друг с другом день и ночь. И с гостями, каковых было множество. В их ритуалах особое почетное место отводилось обрядам поклонения бутылке. Я запрещал Наташе Медведевой ездить в сквот, но мне доносили, что она там бывает. Я посетил это место раза два и нашел его слишком многолюдным, людей уродливыми, глупыми и даже грязными. Как цыгане или хиппи они там все клубились. И Хвост со своим хриплым голосом, с гитарой, в вечном подпитии или обкурении был там уместен и боролся за первенство только с художником Стацинским, тощим холериком, похожим на бомжа. Бабник, человек гибкий, Стацинский жил за счет Французской Республики в Cite des Arts (квартал художников на берегу Сены, в центре Парижа, напротив Notre-Dame), а затем получил какие-то права на часть сарая, о котором я повествую, и сквотировал остальную часть. Они там бродили как по московским кухням в старых «трениках» (тренировочных штанах), пили пролетарское вино «Bien Venue» в литровых, тисненых звездочками бутылках, ругались из-за девок и, видимо, находили свою жизнь великолепной. Я находил их жизнь удручающей. Я был уже автором десятка опубликованных по-французски книжек. В сквоте постоянно воняло, потому что Стацинский приносил из парижских помоек всякий хлам.