Филип Рот - Моя мужская правда Страница 16

Когда я закончил свою двадцатипятистраничную лекцию и предложил задавать вопросы, таковой, к моему живейшему удивлению и разочарованию, возник только у одной слушательницы; руку подняла средних лет чернокожая особа женского пола в скромном, но довольно милом синем шерстяном костюме и какой-то приплюснутой шляпке. Я слегка напрягся, предположив, что она заведет речь о названии романа Конрада, не вполне по нашим временам корректном, если не оскорбительном. Ответ сформулировался раньше, чем был задан вопрос: художественная литература не знает ни запретных тем, ни запретных слов, она снимает все табу, и обижаться на нее — столь же пустое занятие, как таить обиду на собственное отражение. Но мне не пришлось высказать эти достойные мысли. «Профессор, — обратилась она ко мне с полной серьезностью и глубоким почтением, — вы тут очень интересно о письмах Филибера рассказывали, а вот когда пишешь молодому человеку, как к нему надо по науке обращаться: милок или дорогуша?»

Аудитория грохнула. Еще бы! Почти два часа они в гробовом молчании слушали рассуждения о безнадежно далеких от них материях — и наконец-то раздался звук живой, пронесшийся как сигнал к общему веселью. Как в школе: зануда-директор всех извел лекцией о правилах хорошего тона, и тут же какой-то первоклашка пукнул. Понимая, что смеются не надо мной, я все равно не смог сдержаться и с горящим от смущения лицом стал на потеху всей аудитории объяснять миссис Корбетт, в чем мне видится смысл наших занятий, весьма далекий от овладения правилами дружеской переписки.

Самой способной в группе оказалась Лидия Кеттерер. Она же была и самой молодой из участников занятий, хоть и постарше преподавателя. Лидия шла сквозь белесый сумрак чикагской зимы в полусапожках, высоких вязаных носках, юбке из плотной шотландки, свитере с северными оленями на груди и вязаной шапочке с помпоном; длинные густые пшеничные волосы свешивались по обе стороны лица: занавес раздвинут, представление начинается. На фоне утомленных товарищей по университету она казалась еще моложе, несмотря на свои полные двадцать девять и долговязую десятилетнюю дочь, ростом не меньше матери. Миссис Кеттерер жила неподалеку от меня и Гайд-парка; в этот район она перебралась четыре года назад, сразу же после развода, думая, что здесь ей больше повезет. И не ошиблась. Когда мы встретились, у нее уже были: работа в университетском научно-исследовательском проекте, что-то связанное с социологическими опросами населения, очень интересно и к тому же два доллара в час; отличные отношения с несколькими аспирантами (участниками того же проекта); небольшой счет в банке; такая же маленькая, но уютная квартира с камином и видом на здание университета по другую сторону реки Мидуэй; можно сказать, у нее было все. Даже психоаналитик, строгая дама по фамилии Рутерфорд, практикующая без лицензии. Пунктуальный и благодарный пациент, Лидия регулярно по утрам в субботу являлась в ее кабинет на Гайд-парк-бульваре, где получала многочисленные и немедленно принимаемые к исполнению советы — например, о стиле одежды, желательно молодежном. Сочинения Лидии по большей части были навеяны детскими впечатлениями, которыми, кстати, особенно интересовалась доктор Рутерфорд: как повернулась жизнь после того, как отец совратил дочку и сбежал на Северный полюс? После того как отец совратил дочку и сбежал на Северный полюс, две незамужние тетки со стороны матери, владевшие домиком в Скоки, пригласили злосчастных родственниц к себе (мать — в роли гостьи, дочь — на амплуа Золушки).

Лидия писала своеобразно, уделяя внимание деталям, не упуская мелочей, которые словно комки грязи летели в прошлое, в одну тетку, в другую тетку, на тебе, на тебе, на! Идолом, которому поклонялись хозяйки дома, был божок по имени Организм. «Организм вовсе не требует столько молока, сколько ты наливаешь в кашу, милочка», «Организм до поры до времени терпит безответственное к себе отношение, но потом не оставит его без ответа, и уж тут-то держи ответ». И еще много всякого про организм. Все эти незатейливые житейские подробности, привлекавшие мое профессиональное внимание, вызывали только скуку (а иногда и раздражение) у остальной части аудитории, относящейся к тому, что называется творчеством, совершенно иначе. Взять хоть Ангиашвили, пожилого русского эмигранта, писавшего по-грузински, а потом при помощи пасынка переводившего на английский нечто несусветное под названием «Антология похабства». Этим во всех смыслах похабным сочинением они намеревались осчастливить журнал «Плейбой» — в самом крайнем случае, какое-нибудь более мелкое подобное издание. Был еще Тодд, полисмен, который не мог связать на бумаге и пары сотен слов без того, чтобы не спустить ту или иную субстанцию в сточную канаву (кровь, мочу, обед, съеденный в кафе «Сержант Дарлинг»); ему страшно нравились концовки рассказов О’Генри (мне — нет, из-за чего возникали шумные споры). Была миссис Корбетт, та самая чернокожая особа, она работала делопроизводителем в административно-хозяйственном отделе мэрии, а по вечерам писала мечтательные рассказы про то, о чем и мечтать не могла; в них ухоженная колли с блестящей шерстью резвилась, как девочка, на заснеженных полях, молочно-белым ковром окружавших ферму в Миннесоте. Был Шоу, отставной газетчик. «Тут Макси Тому и говорит», — небрежно повествовал он о встрече Перкинса с Вулфом, всем видом намекая на свое присутствие при этой беседе. Был, наконец, некто Верц; отрешенно сидя в последнем ряду, он неотрывно смотрел на преподавателя холодными глазами оголодавшей гренландской акулы; ам!.. Одним словом, кроме меня к сочинениям Лидии хорошо относились всего лишь две наши дамы. Первую, распространявшую религиозную литературу в Хайленд-парке, привлекали «моральные уроки», которые (якобы) при внимательном чтении можно было извлечь из текстов миссис Кеттерер. Вторая, домохозяйка по фамилии Слейтер, жившая в Флоссморе, угловатая и необщительная, носила платья болотного цвета и писала кисло-сладкие рассказы, неизменно оканчивавшиеся «внезапным приливом взаимной нежности». Миссис Слейтер украшали стройные ноги; она это знала и то скрещивала их перед моими глазами, то вытягивала, плотно сжав; в обоих случаях шуршание капрона резало слух и сбивало с мысли. Ее серые глаза телепатировали: «Мне сорок лет. На мне надоевшее хозяйство и непослушные дети. По-настоящему я живу только в этой аудитории. Ответь мне внезапным приливом взаимной нежности. Я скажу тебе „да“, а мужу ничего не скажу».

Всего их было восемнадцать. Никто из них (кроме распространительницы религиозной литературы) не выкуривал за вечер меньше пачки сигарет. Они писали сочинения на оборотной стороне разноформатных бланков своих фирм и контор; приступая к проверке вдохновенных творений, я сразу узнавал, кто где работает. Они писали кто карандашом, кто чернилами самого неожиданного цвета. Они не нумеровали и даже ленились складывать по порядку страницы, нередко хранившие жирные отпечатки еды. Однажды сочинение миссис Слейтер оказалось плотно слипшимся — сын нечаянно пролил клей. Однажды склеенным оказалось сочинение мистера Верца, «гренландской акулы»; чем именно, доподлинно выяснить не удалось; по-видимому, спермой сочинителя.

Обсуждая тексты своих товарищей, мои новые ученики напрочь отметали безуспешно внушаемые преподавателем понятия о композиции, внутренней логике или правде характера. Этот тип мне нравится. А мне не нравится. Такого рода дебаты невозможно было остановить. Их участники не желали обращать внимания на художественные приемы, воспринимая персонаж с его усами, или хромотой, или южным акцентом как живого человека, соседа по дому. Это было не обсуждение, а осуждение (или оправдание). Здесь решали не проблему, а судьбу. Суд не литературный, но Страшный. Того отправим в ад, того причислим к лику святых. Чем меньше находилось оснований для серьезного разбора, тем громче и азартнее становилась полемика, выходя порой за временные и пространственные границы занятий, вообще за всякие границы. Мой явный интерес к сочинениям Лидии, простым, бесхитростным и даже аскетичным, приводил большую часть аудитории чуть ли не в ярость. Читая ее работы вслух, я ощущал грозовую наэлектризованность атмосферы. Вот тетки аккуратно и мучительно долго раскладывают туалетные принадлежности: расчески, гребешки, шпильки, зубные щетки, блюдечки под стакан, жестянку с зубным порошком. «Тетя Хельда, слушая по радио проповедь пастора Колина на стадионе Бриггс, где собралось двадцать прихожан, полоскала горло с таким энтузиазмом, словно собиралась выступить с речью сразу вслед за знаменитым священнослужителем». Казалось бы, ничего особенного. Мои похвалы стилистическому совершенству и эстетической значимости подобных строк были, конечно, несколько преувеличенными, но на фоне писаний остальных моих подопечных отрывки из сочинений миссис Кеттерер выглядили как фрагменты из «Менсфилдского парка»[61].