Эдуардо Мендоса - Город чудес Страница 16

Меж тем Онофре достиг таких успехов в распространении брошюр, что зачастил на улицу Мусго пополнять свои запасы новыми. Там он всегда виделся с Пабло, и их частые встречи способствовали установлению между новоиспеченным анархистом и матерым, закаленным судьбой апостолом почти товарищеских отношений. Последний постоянно жаловался на полицию, которая преследовала его в течение многих лет и подвергала остракизму; будучи человеком действия, он невыносимо страдал – или ему просто так казалось – от этой пытки затворничеством. В последнее время Пабло заметно сдал и выглядел человеком, потерявшим почву под ногами. Он завидовал возможности Онофре быть в ежедневном контакте с трудящимися массами, ему постоянно мерещилось, что тот недостаточно использует драгоценный дар свободы передвижения, и он бранил его почем зря за любую реальную или воображаемую оплошность, возникавшую в его воспаленном мозгу. Онофре, который только теперь начинал постепенно узнавать его, в глубине души понимал, что это всего лишь несчастный человек, приносимый кем-то в жертву, и не прерывал его, давая возможность выговориться до конца. Пабло обижался по пустякам, спорил с ним по каждому поводу до хрипоты, хотел всегда оставаться правым, сохранить за собой последнее слово, тем самым являя безошибочные признаки слабости характера. Он нуждался в Онофре, чтобы окончательно не свихнуться, нуждался в его постоянном присутствии и одобрении всего, о чем бы он ни думал и что бы ни утверждал. Дело кончилось его полной зависимостью от своего протеже – без него он уже не мог ориентироваться в этом бессердечном рациональном мире. Впоследствии судьба обошлась с ним слишком жестоко, и, несмотря на свои прегрешения, он, конечно же, не заслужил такого страшного конца. В 1896 году, после его многолетнего пребывания в застенках замка Монжуик, тюремщики отыгрались на нем за взрыв бомбы в день праздника Святой Евхаристии. Его вытащили из подземелья, стянули кожаными ремнями, которые врезались в мясо до кости, надели на глаза повязку. Им не стоило никаких усилий нести его на руках: пережитые испытания и скверное обращение довели его до полного истощения – он весил всего тридцать килограммов. Когда сняли повязку, Пабло увидел в нескольких шагах от себя пропасть: внизу волны разбивались о крутой скалистый берег и, отступая, обнажали черные подводные камни с острыми как бритва краями. Тюремщики положили его поперек крепостной стены, прямо на зубец, и оставили там со связанными руками, головой к обрыву и ступнями на весу. Один порыв ветра, потеря равновесия, и ему конец. Он было попытался, откинувшись назад, броситься вниз, чтобы разом покончить с этой пыткой, но раздумал, а может, ему просто недостало смелости. Стиснув зубы, он говорил себе: «Если это и произойдет, то не по моей воле». К нему подошел лейтенант со сморщенным худощавым лицом землистого цвета, приставил к его груди саблю:

– Или подпиши признание, или я сейчас тебя прикончу, – прорычал он, – а если подпишешь, то завтра же выйдешь на свободу.

Он показал заявление, составленное якобы от его лица, которое наверняка написал сам под чью-то диктовку. В признании Пабло брал на себя ответственность за трагедию, случившуюся в День Святой Евхаристии, и называл себя неким Джакомо Пиментелли, итальянцем. Все это выглядело полным абсурдом: он не мог принять участие во вменяемом ему террористическом акте, совершенном несколько дней назад, так как уже много лет содержался в тюрьме. Он также не имел итальянских корней, даже в прежних поколениях, в далеком прошлом, хотя до последнего момента никто так и не узнал его истинного имени и происхождения: на допросах он упрямо твердил, что его зовут просто Пабло, что он гражданин мира, брат всего угнетенного человечества. Его вернули в камеру, так и не вырвав нужного признания. Там его подвесили к притолоке двери за запястья и держали в таком положении целых восемь часов. Время от времени к нему подходил часовой, плевал ему в лицо и изуверски сдавливал и выкручивал половые органы. Почти ежедневно над ним издевались, имитируя казнь: то затягивали веревку на шее, то клали головой на бревно, якобы для того чтобы обезглавить, то ставили перед взводом солдат с ружьями наперевес, будто собираются расстрелять. В конце концов он пал духом и подписал заявление, полностью признав свою вину, что отчасти было правдой – в таком состоянии он действительно ненавидел весь род человеческий и без колебаний поубивал бы всех подряд, если бы ему представился такой случай. Его расстреляли по приказу, пришедшему с дипломатической почтой из Мадрида, и сбросили в ров, как и многих других товарищей по несчастью. Совершить подобное зверство распорядился председатель правительства дон Антонио Кановас дель Кастильо, тянувший эту лямку уже пятый срок. Несколько месяцев спустя, находясь в водолечебнице Санта-Агеда, он столкнулся со странным человеком, принимавшим там же термальные ванны. При встрече незнакомец поклонился ему с особым почтением, о чем дон Антонио не преминул рассказать жене.

– Хотел бы я знать, что это за тип, – задумчиво промолвил председатель правительства; при этом на его глаза набежала скорбная тень предчувствия, однако своими опасениями он с женой делиться уже не стал, не желая тревожить ее до времени.

Кановас одевался всегда во все черное, коллекционировал картины, фарфор, трости и старинные монеты, был сдержан на слова и не допускал даже намека на бахвальство, не говоря уж о том, чтобы выставлять свое богатство напоказ, особенно если речь шла о золоте и драгоценностях. Обеспокоенный внутренними и внешними проблемами, с которыми сталкивалась страна, он отдал приказ усмирить анархистов железной рукой, подвергнув их кровавым репрессиям. «У нас хватает головной боли и без этой своры бешеных псов», – полагал он. Жестокость казалась ему единственным способом отвести угрозу хаоса, смутно маячившую на горизонте Испании. Тип, потревоживший его покой летом 1897 года, на этот раз оказался настоящим итальянцем, и звали его Анджоллило, по крайней мере так он расписался в регистрационной книге лечебницы, отрекомендовавшись корреспондентом газеты Il Popolo[25]. Это был худосочный молодой человек с пепельными волосами и изысканными манерами. Однажды, когда Кановас сидел в плетеном кресле, укрывшись от зноя в прохладной тени сада, и читал газету, к нему подошел Анджоллило.

– Умри, Кановас! Смерть кровавому палачу, чудовищу! – произнес он приговор, вынул из кармана револьвер и в упор произвел три выстрела, убив его наповал.

Обезумевшая от горя жена Кановаса накинулась на злодея, точно фурия, размахивая у него перед носом перламутровым веером и кружевными манжетами.

– Убийца! – кричала она. – Убийца! Анджоллило с достоинством отверг это обвинение,

заявив, что мстит за своих товарищей-анархистов.

– Впрочем, к вам, сеньора, все это не имеет ни малейшего отношения, – заметил он.

Люди редко объясняют мотивы своих поступков, а если и пытаются это делать, то у них плохо получается.

Ежедневный расход строительных материалов на выставке так велик, сообщала в те дни одна из газет, что уже практически выработаны все ресурсы кирпичных заводов; то же самое происходит с цементом, поступающим большими партиями из разных уголков страны и из-за границы. Только на сооружение большого Дворца промышленности ежедневно уходит до 800 кинталов[26] вышеупомянутого материала. Огромные железоплавильные цеха Ла Маритима и Каса Жирона, выполняющие заказ на производство арматуры, работают на пределе. На полную мощность задействованы также деревообрабатывающие фабрики, где в настоящий момент идет изготовление очень важных конструкций. Стройка занимала 380 000 квадратных метров. Уже появлялись первые здания, предназначенные исключительно для выставки, хотя и не завершенные. Те, что сохранились со времен Сьюдаделы, перестраивались и отделывались заново. Фрагменты старых стен были демонтированы, в срочном порядке возводились казармы на улице Сисилиа с тем, чтобы перевезти туда уцелевшее военное имущество. Но это ни в коей мере не означало, что работы сильно продвинулись. В действительности первоначальные сроки открытия остались далеко в прошлом. Была назначена другая дата, на этот раз окончательная и бесповоротная, а именно 8 апреля 1888 года. Несмотря на категорическое решение, была сделана еще одна попытка пересмотреть сроки, которая не увенчалась успехом: Париж планировал свою выставку на восемьдесят девятый год, и совпасть с ним по времени было бы равносильно самоубийству. Между тем первоначальный энтузиазм барселонской прессы сильно поубавился, если не сказать остыл, участились случаи едких нападок. Мы убеждены, что было бы гораздо целесообразней направить все силы и средства на решение более насущных проблем, а не растрачивать деньги впустую на строительство дорогостоящих общественных сооружений, рассчитанных на скорую, но мизерную отдачу, при условии, что эта отдача вообще будет иметь место, – делали вывод одни газеты. Другие выражались в более жесткой стилистике: Хотя мы уже свыклись с неизбежным, совершенно очевидно, что проведение Всемирной выставки в Барселоне в таком масштабе, как ее проектируют те, кто стоит во главе мероприятия, никогда не будет осуществлено, а если и будет, то превратит Барселону в частности и Каталонию в целом во всемирное посмешище и приведет к краху наш муниципалитет. И далее в том же духе. Риус-и-Таулет решил лично посетить строительство, чтобы удостовериться в справедливости газетных публикаций. Его окружала многочисленная свита, члены которой в меру физических возможностей старались показать свою прыть и причастность к происходящему: они перескакивали с доски на доску, опасливо перепрыгивали через канавы, обходили стороной кабели и увертывались от мулов, норовивших отхватить кусок побольше от полы сюртука, при этом прикрываясь от пыли цилиндрами. Увиденное вполне удовлетворило неутомимого алькальда.