Джонатан Кэрролл - Страна смеха Страница 16

Мы перешли улицу и по дорожке направились к дому. Раздвижная дверь, деревянный почтовый ящик с одной лишь фамилией белыми печатными буквами (какие невероятные письма, должно быть, лежали там в свое время!) и черная кнопка звонка – большая, как игральная шашка. Я надавил на нее, и в глубине дома прозвучала мелодичная трель. Залаяла собака – и резко умолкла. Взглянув под ноги, я увидел коричневый, в тон фасаду, коврик, на котором было вышито “ИДИТЕ ВОН!”. Ткнув Саксони локтем, я продемонстрировал ей надпись.

– Думаешь, это она нам?

Час от часу не легче! Ух ты, думал было я, какой потешный коврик,– но Саксони заставила меня встревожиться. А вдруг Анна сменила милость на гнев и в самом деле не хочет нас видеть?..

– Здравствуйте, заходите. Руки я вам не подам, она вся жирная от курицы.

– Ой, да это же Нагель!

И правда. Белый бультерьер просунул голову между коленей Анны и разглядывал нас этими своими уморительными, косо посаженными щелочками глаз.

Анна сдвинула колени и зажала ему голову, как в колодке. Пес не пошевелился, только хвостом завилял еще энергичней.

– Нет, это Нагелина, его подружка. – Анна отпустила собаку, и Нагелина прокосолапила к нам поздороваться. Точно такая же лапушка, само дружелюбие. Раньше я никогда не видел бультерьеров, а тут в течение нескольких часов – сразу двух. Но ничего, наверно, удивительного, раз Нагель живет неподалеку.

Широкая прихожая выводила прямо к лестничному пролету. Сверху, над площадкой, два больших витражных окна бросали сочные разноцветные отсветы на первые ступеньки и край прихожей. У входа слева висело на белой стене декоративное зеркало “рыбий глаз” в массивной золоченой раме, и тут же – вешалка гнутого дерева с двумя широкополыми фетровыми шляпами. Его? Неужели Маршалл действительно их носил? Справа от вешалки были две гравюры в дорогих современных рамках из серебра; одна гравюра, восемнадцатого века, изображала монгольфьер, другая, девятнадцатого,– цеппелин. Рядом – и к моему большому удивлению, поскольку Франс представлялся мне скромным человеком,– висели копии обложек Ван-Уолта ко всем его книгам. Не желая показаться излишне любопытным, я отвел взгляд от картинок. Потом рассмотрю, когда лучше познакомимся (если, конечно, после нынешнего вечера будет какое-то “потом”). Нагелина тем временем распрыгалась сама по себе посреди прихожей. Я затеял играть с ней, и она стала напрыгивать на меня.

– Потрясающие собаки! Я их до сегодняшнего дня, собственно, и не видел, а теперь вот подумываю, не завести ли и себе.

– У нас тут их великое множество. Настоящий бультерьерный анклав. А прочих собак папа терпеть не мог. Если Нагелина вам надоест, просто прогоните ее. Это лучшие в мире собаки, но все они порой немного сходят с ума. Да что мы тут стоим, пройдемте в гостиную.

Мне подумалось, какова она в постели, но я прогнал эту мысль: заниматься подобными вещами с дочерью Франса казалось кощунственным. Да ладно, черт с ним, с кощунством – она была очень привлекательна, ее низкий грудной голос звучал чарующе, а джинсы и футболка подчеркивали ее зрелую фигуру. По пути в гостиную я представлял Анну живущей в парижской студии какого-нибудь сумасшедшего русского художника с горящими, как у Распутина, глазами, и как он овладевает ею по пятьдесят раз на дню в промежутках между писанием с нее обнаженной натуры и абсентом.

Первый мой изумленный осмотр гостиной Франса выявил следующее: серовато-зеленый деревянный Пиноккио ручной работы с двигающимися конечностями; шестифутовый манекен из универмага двадцатых годов, выкрашенный серебряной краской и напоминающий Джин Харлоу31 с ее зачесанными кверху волосами; индейский ковер. Наручные куклы и марионетки. Маски! (В большинстве своем, на первый взгляд, японские, южноамериканские и африканские.) Павлиньи перья в глиняном кувшине. Японские гравюры (Хокусай и Хиросиге32). Полка, забитая старыми металлическими копилками, жестяными игрушками и будильниками с расписными циферблатами. Древние фолианты в кожаных переплетах. Три квадратные деревянные коробочки из-под шанхайского импортного чая, расписанные желтыми, красными и черными цветами, веерами, женщинами и сампанами. Откуда-то из-за стенки негромко звучало “Кабаре”33. Под потолком застыл вентилятор с деревянными лопастями.

Мы замерли в дверях, разинув рот. В этой невероятной гостиной жил автор наших любимых книг – и все сходилось, тютелька в тютельку.

– Эта комната либо покоряет с первого взгляда, либо приводит в совершеннейший ужас. – Анна протиснулась между нами, мы же как к месту приросли – стояли и озирались. – Моя мама была очень консервативной женщиной. Обожала подушечки, салфеточки и чехольчики на чайник. Теперь все это пылится на чердаке, потому что сразу после ее смерти мы с отцом преобразили гостиную. Сделали такой, как мечтали годами. Я ведь с самого раннего детства любила все то же, что и он.

– Потрясающе! Как подумаю обо всех этих книгах и персонажах, а потом вижу это... – Я обвел руками комнату. – Это все он. Маршалл Франс в чистом виде.

Анне понравились мои слова. Она так и просияла, затем велела нам войти и сесть. Я говорю “велела”, потому что все ее реплики звучали как приказ или категорическое утверждение. Неуверенность была ей совершенно чужда.

Однако Саксони двинулась прямиком к наручной кукле, свисавшей с крючка на стене.

– Можно попробовать?..

Мне казалось, что просить об этом прямо с порога было не очень вежливо, но Анна разрешила. Сакс потянулась было к кукле, но отпрянула:

– Это же Клее34!

Анна молча кивнула. И, приподняв брови, взглянула на меня.

– Это же Пауль Клее! – Саксони ошеломленно перевела взгляд с куклы на Анну, потом на меня. – Откуда у вас...

– Хорошо, мисс Гарднер, пятерка с плюсом. Не многие знают, какая это редкость.

– Она кукольных дел мастер,– сказал я, пытаясь не остаться в стороне.

– Но это же Клее!

Попугай из Саксони получался образцовый. Она сняла куклу со стены так, будто это чаша Грааля, и заговорила, но почти неслышно – то ли сама с собой, то ли с куклой.

– Сакс, ты что говоришь?

– Пауль Клее,– подняла она голову,– сделал пятьдесят таких кукол для своего сына Феликса. Но двадцать оригиналов были уничтожены во время войны, когда бомбили Дессау. Остальные должны храниться в одном швейцарском музее.

– Да, в Берне. Но отец и Клее долгие годы активно переписывались. Началось с того, что Клее прислал письмо, как ему понравилось “Горе Зеленого Пса”. Когда отец рассказал Клее о своей коллекции, тот прислал ему одну куклу.

На мой непросвещенный взгляд, такие куклы делают на уроке труда в четвертом классе.

Сакс опустилась в стоящее рядом кожаное кресло, продолжая интимную беседу с Клее. Я посмотрел на Анну и улыбнулся, а Анна улыбнулась мне. Две секунды Саксони как будто не было с нами в комнате. Две секунды я чувствовал, как легко и приятно было бы быть любовником Анны. Это чувство прошло, но отголосок остался.

– Ну а вы кто такой, мистер Эбби? Не считая того, что сын Стивена Эбби?

– Кто я такой?

– Да, кто вы? Откуда вы, чем занимаетесь?

– А, понятно. Ну, я преподаю в средней школе в Коннектикуте...

– Преподаете? Вы хотите сказать, что вы не актер? Я глубоко вздохнул и положил ногу на ногу. Между отворотом брючины и носком показалась полоска моей волосатой ноги, и я прикрыл ее рукой. На вопрос/утверждение Анны хотелось ответить какой-нибудь шуткой.

– Ха-ха, нет, одного актера в семье достаточно.

– Да, genug*. [Genug (нем.) – достаточно. – Прим. переводчика.] Я себя чувствую так же. Я бы никогда не смогла стать писателем.

Анна невозмутимо посмотрела на меня. И снова возникла эта невысказанная близость, только для нас двоих. Или мне пригрезилось? Я потянул шнурок ботинка и развязал. Пока я завязывал его снова, Анна проговорила:

– Какую из книг отца вы любите больше всех?

– “Страну смеха”.

– Почему? – Она взяла с края стола продолговатое стеклянное пресс-папье и стала вертеть в руках.

– Потому что ни одна другая книга так не близка моему миру. – Я снял ногу с ноги и наклонился вперед, опершись локтями на колени. – Чтение книг – по крайней мере для меня – вроде путешествия в чей-то чужой мир. Если книга хорошая, ты чувствуешь себя в нем уютно и в то же время волнуешься, что будет дальше, что ждет тебя за следующим углом. А если книжка паршивая, это все равно что ехать через Секокас в Нью-Джерси – вонища, и жалеешь, что там оказался, но раз уж заехал, то задраиваешь все окна и дышишь ртом, пока не проедешь.

Анна рассмеялась и наклонилась потрепать за ухом Нагелину; толстая короткая башка бультерьера лежала на ее туфле.

– Значит, вы непременно дочитываете любую книгу до конца?

– Имею такую ужасную привычку. Даже если это самая худшая книга на свете, мне все равно не слезть с крючка, пока не узнаю, чем же там все закончилось.