Эрик Сигал - История Оливера Страница 16

— Нет. А что, нужно? — тут ее осенило. — Барретт… инвестиционный банк? Фабрики? Это твоя семья?

— Дальний родственник, — сказал я. — Мой отец.

Некоторое время мы ехали молча. Затем она тихо сказала:

— Я не знала.

Что, признаюсь, доставило мне удовольствие.

Мы ехали все дальше в бархатистую тьму Новой Англии.

Я не тянул, просто искал по-настоящему ни на что не похожее место.

— Думаю, что нам нужен камин, Марси.

— Да, Оливер.

Нам пришлось доехать до Вермонта, чтобы найти идеальную обстановку. «Хижины Дяди Эбнера». На маленьком озере Кинуоки. Шестьдесят пять за ночь. Включая дрова[6]. Ближайшее место, где можно пообедать, — придорожное кафе под названием «У Говарда Джонсона».

За обедом мы делились друг с другом воспоминаниями нашего детства.

Сначала я надоедал ей, рассказывая о своем комплексе соперничества с отцом. Потом она пропела мне ту же песню. Все, что она когда-либо делала в жизни, было вызовом ее собственному Папочке. Или попыткой обратить на себя внимание.

Мы напоминали двух актеров, анализирующих свою игру в двух разных постановках Гамлета. Меня только поражало, что Марси играла не Офелию. Ее роль, как и моя, была ролью печального Принца, а я всегда думал, что женщины соперничают лишь со своими матерями. Кстати, она вообще ни разу не произнесла слово «мама».

— А мать у вас была? — спросил я.

— Да, — сказала она. Без всяких эмоций.

— Она жива? — спросил я.

Она кивнула.

— Они с отцом разошлись в 1956 году. Мать не просила, чтобы ей отдали детей. Она вышла замуж за инженера-строителя в Сан-Диего.

— Вы когда-нибудь видитесь?

— Она была у меня на свадьбе.

Слабая улыбка Марси не могла убедить меня, что ей это безразлично.

— Прости, что я об этом спросил.

— Я бы все равно тебе рассказала.

— А теперь расскажи ты.

— О чем?

— Расскажи мне что-нибудь ужасное о своем прошлом.

Минутку я подумал и признался.

— Я жульничал, играя в хоккей.

— В самом деле? — Марси просияла.

— Точно.

— Оливер, я жажду подробностей!

Они ее действительно интересовали. Спустя полчаса она все еще требовала, чтобы я рассказывал свои хоккейные истории.

Но я слегка прикоснулся рукой к ее губам и сказал:

— Завтра, Марси.

Когда я платил, она заметила:

— Знаешь, Оливер, это был самый замечательный обед в моей жизни…

Я почему-то подумал, что она имела в виду не макароны и не пломбир с горячим шоколадом.

Потом мы взялись за руки и пошли к дяде Эбнеру.

Потом растопили камин.

А затем помогали друг другу не стыдиться, хотя оба стыдились.

И позже вечером были опять близки, и уже не смущались.

И заснули в объятиях друг друга.

Марси проснулась на рассвете. Но я уже сидел у озера, любуясь восходом солнца. Закутанная в пальто, растрепанная, она села рядом и прошептала (хотя никого на протяжении многих миль не было):

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично, — ответил я, взяв ее за руку. Но я знал, что мои глаза и голос выдают грусть.

— Ты чувствуешь себя неловко, Оливер?

Я кивнул в знак согласия.

— Потому что ты думал о Дженни?

— Нет, — сказал я и посмотрел в сторону озера. — Потому что не думал.

Затем, отложив разговоры, мы встали и снова пошли к Говарду Джонсону, чтобы плотно позавтракать.

20

— Ну, и что вы чувствуете?

— Боже, вам что, непонятно?

Я широко улыбался, как идиот. Какие еще симптомы могли подтвердить диагноз: я — счастлив? Пируэты по кабинету?

— Не могу выразить это на медицинском языке. В вашей науке нет термина, передающего это состояние, — радость.

Ответа все нет. Неужели доктор Лондон не может сказать по крайней мере: «Поздравляю»?

— Доктор, я парю в эмпиреях. Как американский флаг в день Четвертого июля!

Конечно, я знал, что слова избиты. Но, черт, я был взволнован, жаждал все обсудить. Ладно, не обсудить, а просто покукарекать. После бесконечных месяцев оцепенения во мне наконец появилось нечто, напоминающее человеческие эмоции. Как бы мне выразить это, чтобы психотерапевт смог уловить мою мысль.

— Послушайте, доктор, мы нравимся друг другу. Наши взаимоотношения находятся в процессе становления. В бывшей статуе потекла кровь.

— Это все на уровне газетных заголовков, — заявил доктор Лондон.

— Это суть, — настаивал я. — Разве вы не верите, что я хорошо себя чувствую?

Возникла пауза. Почему так получилось, что, хорошо понимая мою предыдущую боль, сейчас он был абсолютно глух к моему состоянию эйфории? Я смотрел прямо на него в ожидании ответа.

Все, что он сказал:

— Завтра, в пять часов.

Я вскочил и быстро вышел.

Мы выехали из Вермонта в семь сорок пять, дважды останавливались выпить кофе и заправиться, целовались и прибыли к ее замку в стиле барокко в полдвенадцатого. Привратник взял ключи от машины. Я схватил Марси за руку и привлек ее к себе.

— Люди смотрят! — запротестовала она. Но не слишком энергично.

— Это Нью-Йорк. Всем наплевать.

И в соответствии с моим предсказанием всем в городе было наплевать. Кроме нас.

— Давай встретимся за ланчем, — сказал я.

— Время ланча — сейчас.

— Здорово. Мы как раз вовремя.

— Мне надо идти на работу, — сказала Марси.

— Не ссы, я в хороших отношениях с твоим боссом.

— Но ведь и у тебя есть обязательства. Кто охранял гражданские свободы, пока тебя не было в городе?

Ха-ха. Вряд ли я попаду в собственную ловушку.

— Марси, я нахожусь здесь, чтобы осуществить свое основное право на счастье.

— Не посреди же улицы!

— Мы поднимемся наверх и выпьем по чашечке какао.

— Мистер Барретт, отправляйтесь прямо в ваш проклятый офис, займитесь юридическими делами или чем-нибудь еще и возвращайтесь к обеду.

— Это когда? — нетерпеливо спросил я.

— В обеденное время, — сказала она и попыталась пройти внутрь. Но я все еще держал ее за руку.

— А я уже хочу есть.

— Тебе придется подождать до девяти.

— До полшестого, — возразил я.

— До полдевятого — это контрпредложение.

— В семь, — настаивал я.

— Восемь часов — крайний срок.

— Сделка жестокая, — ответил я, неохотно соглашаясь.

— Я и сама такая, — сказала она. Затем рванула через железные ворота своего огромного замка.

Поднимаясь на лифте в контору, я начал зевать. Мы спали совсем немного, и только сейчас я это почувствовал. И вид у меня был помятый. Когда мы останавливались выпить кофе, я купил одноразовую бритву и попытался побриться. Однако ни один из автоматов не продавал рубашек. Так что, ничего не поделать, у меня был вид человека, занимавшегося именно тем, чем я занимался.

— О, это мистер Ромео! — воскликнула Анита.

Кто, черт возьми, ей сказал?

— Это написано на вашем свитере! Альфа Ромео. Я думала, что это ваше имя. Вы, конечно, не мистер Барретт. Тот всегда приходит работать на рассвете.

— Я проспал, — сказал я, направляясь в убежище своего кабинета.

— Оливер, приготовьтесь к удару.

Я остановился.

— Что случилось?

— Атаковали разносчики цветов. Разве вы отсюда не чувствуете запах?

Я вошел в помещение, которое когда-то было моим кабинетом, а сейчас походило на огромную экстравагантную выставку цветов. Цветочные запахи везде. Даже мой собственный письменный стол казался клумбой роз.

— Кто-то вас любит, — сказала Анита, с наслаждением принюхиваясь.

— Карточка была? — спросил я, моля Бога, чтобы она ее не открывала.

— На ваших розах, то есть на письменном столе, — сказала она.

Я достал ее. Она была запечатана, с пометкой «Лично».

— Конверт из очень плотной бумаги, — сказала Анита.

— Я его держала на свет, но ничего не смогла прочесть.

— Можете идти на ланч, — ответил я, сухо улыбнувшись.

— Что случилось, Оливер? — спросила она, рассматривая меня. (Рубашка была слегка измызгана, но других улик не было. Я проверил.)

— Что вы хотите сказать, Анита?

— Вы совершенно перестали изводить меня по поводу телефонных звонков.

Я еще раз велел ей идти и развлечься за ланчем. И повесить на ручку двери табличку «Не беспокоить».

— У нас нет такой таблички! Тут не мотель! — Она ушла и закрыла дверь.

Открывая конверт, я чуть не разорвал его. Послание гласило:

«Я не знала, какие твои самые любимые, и не хотела разочаровывать. С любовью, М.»

Я улыбнулся и схватил телефон.

— Она на совещании. Могу я узнать, кто звонит?

— Это ее дядя Эбнер, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал потолще и получше. Пауза, щелчок, и внезапно — босс.

— Да? — Голос у нее весьма бодрый.

— Как это получается, что у тебя такой бодрый голос?