Ромен Гари - Свет женщины Страница 16

- Иронизируете, ваше право. Каждый отбивается как умеет. Но если однажды я перестану любить, это будет означать только то, что у меня больше нет легких. Сейчас вы здесь, сейчас здесь свет женщины, и несчастье перестает быть нормой жизни. Пять часов утра, там все кончено, камня на камне не осталось, то есть теперь нужно строить заново. После того как все было обращено в прах, наступает момент изначальной цельности, нетронутости. Я пою вам сейчас первобытный дикий гимн - это единственный способ выразить то, что было прожито. "Илиаду" называют эпопеей и восхищаются тысячами описанных в ней героических сражений. Гораздо труднее вызвать в памяти супружеские пары, мирно доживающие свой век; а между тем они-то и представляют собой наши самые прекрасные победы. Может быть, вы не поймете" как я любил, и продолжаю любить, другую женщину, и поэтому отвернетесь от меня. Вы скажете: "Хватит нам, женщинам, быть вечно отдающими матерями". Нет! Забудьте про эти скитающиеся и ищущие друг друга половинки. Я говорю вам о паре: в союзе двух сердец уже не разбираешь, кто земля, а кто солнце. Это существо другого порядка, другого пола, из других миров. Вы станете говорить мне о "независимости"; эта пресловутая "независимость" сепаратистов, раздельные уборные "М", "Ж", где мы запираемся, чтобы с нежностью отдаться себе, любимому. "Независимый" мужчина, "независимая" женщина, это шум издалека, с вечно одиноких ледяных полюсов, оттуда, где нет ничего, кроме собачьих упряжек, и где нужно благоговейно слушать и молчать: удел обездоленных. Сейчас вы меня покинете, но некоторые мгновения зацепятся в памяти. Эфемерность живет вспышками, и я не прошу счастья в долг. Я посмотрю на часы, встану, оденусь, поблагодарю вас: "Спасибо, что составили мне компанию, время пролетело так быстро, надеюсь, мой голос не слишком потревожил соседей"; вы сможете привести себя в порядок, причесаться; мы "обретем свое сознание", как говорят ясновидящие, ясновидящие - само слово звучит как кипящее масло в крови. Это так банально, так часто происходит на нашем блошином рынке, мы довольствуемся побрякушками; все у нас легковесно, как паутинки; любовь давно поистрепалась, все затаскано до дыр; мы хотим заглушить эхо, потому что оно повторяется, но чтобы заставить нас самих повторить что-нибудь, сперва потребовалось бы вырвать нам голосовые связки. Вы ничем на нее не похожи, именно этим вы и утверждаете ее постоянство.

- Мишель, Мишель...

Она присела на кровать, рядом со мной. Может, она и слушала меня, но голоса у нас еще не было. Наш голос - пока еще только способ драть горло.

- Боюсь, что жизнь, настоящая, реальная, окажется не на высоте, мой друг. Она слишком быстро выдыхается. К несчастью, есть камни, которые не мечтают об эхе, и таких много.

- Да, один великий поэт прекрасно это выразил, великий поэт, который ничего не написал, не говорил о любви и тем смог выразить, какая огромная пустота без нее зияет в нашей жизни. Мне жаль их. Когда любил женщину всем сердцем, всеми глазами, всеми зорями, лесами, полями, родниками и птицами, понимаешь, что любил ее самую малость и что мир - лишь начало того, что вам еще предстоит. Я не прошу вас принять эту религию вместе со мной; я знаю, что вы хотели только помочь другой женщине, сделать ее смерть менее жестокой. Мы проговорили всю ночь, а я почти ничего вам не сказал, потому что ваши уста говорили мне о ней. Вы так и не узнаете, как сильно она в вас верила и полагалась на вас. Мы часто бывали во Фло: она предпочитала вековые леса морским волнам, столь изменчивым. Она знала, что потеряна для этого мира, но на природе этого не замечаешь. Когда ее спрашивали, кто она по знаку, она отвечала, смеясь: "Светлячок". Она любила прикасаться к черной тверди скал, которые грезят о малейшем трепете, о мимолетности. Мы шли среди деревьев навстречу другой паре, через тысячу лет, через десять тысяч, потому что жизнь сама нуждается в смысле жизни. Она говорила, что я идеализирую женщину и поэтому теряется ее сущность; но для нее так даже лучше: она меньше ощущала свою тленность; лишенная доли своей человечности, она становилась менее смертной. Я прекрасно помню то место, тот путь; там был гладкий темный пруд, освещаемый стрекозами, мерцающим блеском, порожденным солнцем и тенью. Враг уже хозяйничал на земле; наши дни были сочтены; она возлагала на тебя свои надежды. "Я хотела бы, чтобы она пришла сюда через год, когда вернется этот сизый туман, и в ее руке твоя рука вспомнит о моей. Хорошо бы, конечно, немного милых стихов, но что уж там: для поэтов говорить о любви значит лишиться оригинальности, а это всегда трудно. Любовь, союз, о чем мы говорим, когда человек исследует Марс, высаживается на Луну, нет, в самом деле, это отсталость, Впрочем, разве кто-нибудь уже сказал, что все, что есть женского, - мужчина, все, что есть мужского, - женщина? Ведь нет. Я знаю, что невероятно глупо расставаться с тобой по каким-то, так сказать, техническим причинам, все эти проблемы с органами, вирусами, еще Бог знает с чем, но поверь мне: я вернусь к тебе другой женщиной. Я много думаю о ней. Даже забавно, как я забочусь о ее красоте. Я не знаю ее, очень может быть, ей недостанет братских чувств, и тогда нам будет сложно, мне и ей. И все-таки я ей уже помогла: ты не сможешь жить без меня, а мое место - вот оно, совсем готово для другой. Я не хочу уйти как воровка; ты должен помочь мне остаться женщиной; нет более безжалостного пути забыть меня, чем отказаться от любви. Скажи ей..." Но к чему все это, Лидия? Ты знаешь, ты понимаешь: мы здесь, вдвоем. Хлеб давно уже изобрели, реке незачем объяснять роднику, откуда она берет начало, а сердце не рассказывает крови, чем оно живет... Давным-давно известно, как образуются безжизненные миры, от какого леденящего душу отсутствия женских губ. Так пусть они чахнут от грусти, потому что земля обратилась в пыль; мне совершенно безразлично, кто из них теперь прах, а кто Бог, потому что ни один, ни другой не могут быть женщиной. Порой я даже отправлялся взглянуть на соборы - Реймский и Шартрский, чтобы увидеть, как сильно можно ошибаться... Смысл жизни имеет вкус поцелуя. Там мое рождение. Я оттуда.

Она наклонилась ко мне, но по ее лицу, которое между тем было так близко сейчас, я не мог понять: оно ли, то, настоящее, наконец, или она просто давала мне напиться. И вдруг, в каком-то стремительном порыве, она обняла меня, прижав к себе, совсем как там, на дне моей памяти.

- Ты вор, Мишель. Разоритель церквей. Тебя в конце концов схватят за осквернение соборов.

Она взяла мою руку и улыбнулась ей:

- А у тебя, оказывается, кулак. Зачем это, а?

- Чтобы мечтать о кулаках. Кулаков еще нет, они ведь выдуманы Гомером. Легенды, рассказываемые старыми цепями новым, чтобы упрочить их.

- И что же, Мишель? Что дальше?

Мои пальцы коснулись ее губ, долго блуждали по ним, чтобы снова научиться благословлять. Моя рука прошлась по ее волосам, забравшим у возраста все, что было в нем самого светлого, по морщинкам - сначала в улыбке, потом на лбу, вертикальная черточка, словно распятая на крыльях бровей, потом вокруг глаз, такие мелкие, так тщательно прорезанные. Жизнь мастер в таких работах.

- Ну вот, ты здесь, здесь свет женщины. Другие, может быть, в состоянии жить вдали от него, но не я.

Глава IX

Когда, я открыл глаза, бледный день занимался за окнами, проникая сквозь шторы в сопровождении непременного аккомпанемента лязга мусорных бачков. Ночные воды убывали" унося с собой непроницаемость: мебель, вещи, одежда, настенные часы, материализовавшись, теперь со всех сторон глядели иа меня. За нормой удаляющейся ночи я мог разобрать одну руку Лидии и ее кисть, свободную и одинокую. Я наклонился к ней, задержавшись еще на мгновение в этом укрытии. Она, конечно, притворялась спящей, чтобы ничего не усложнять. Может быть, она ждала, чтобы я ушел, потому что целая жизнь - это слишком долго, она, должно быть, начинала бояться грядущего. Я встал, оделся. Горничная должна прийти через час, но я хотел быть там раньше нее. Хотел сесть рядом, подождать немного: в конце концов, мне ничего не известно о смерти; к тому же мы никогда не нуждались в словах, чтобы понять друг друга. А между тем мы договорились, что я больше не увижу ее, после...

Совершенно не могу представить, на что я буду похожа. Говорят, вид обычно у всех спокойный, умиротворенный, словом, еще одна гадость напоследок...

Я вернулся в спальню. Лидии там не было. Я нашел ее в кухне. Сел напротив, ничего не говоря, и стал пить кофе. Дневной свет пролился на ее лицо, и... сколь дороги показались мне эти следы усталости, эта осунувшаяся бледность, морщины! Старьевщик утра ничем не разжился и лишь поднял в цене то, что пришел охаивать.

- Лидия, ты не могла бы пойти туда со мной?

- Хорошо.

- А потом мы сразу уедем. Паспорт при тебе?

- Да. Я давно уже готовилась бежать.

- Прямо оттуда - в Руасси. Можно для начала в Мексику.