Канта Ибрагимов - Дом проблем Страница 16

От этих мыслей его привыкшая к уличным вольностям голова шла кругом, заболела, да много ли надо молодому человеку для счастья — Виктория Оттовна вновь его навестила и принесла фрукты, а с ними торт — Мария приготовила.

Больше Мастаев лежать не мог. Покинув больницу, он самовольно снял гипс с руки и мечтал увидеть Марию. А его вызвали на работу, и там сразу в партком — премия, и немалая.

— Это за труд? — доволен Ваха.

— Нет. Мы к этому отношения не имеем. Вроде, это за выборы. Распишись.

— Не распишусь. И в выборах больше не участвую, — тверд голос Мастаева.

Вдохновленный своим решением, Ваха вечером пришел довольный домой, а там всё тот же конверт, листок расписки и радостная мать.

— Сынок, столько денег, я за тебя расписалась.

— Кто это принес?

— Почтальон.

Все, Мастаев буквально физически почувствовал, как бремя выборов и последующих неурядиц легло на его плечи. Обескураженный будущим, он вышел на лестницу покурить. И тут Мария, она явно не мимо шла, а к нему.

— Ваха, я благодарна тебе, брата спас, — он стоял как вкопанный. — Хочешь, я сегодня сыграю для тебя? Какой теплый и тихий вечер.

Он знал, что ничего не сможет сказать, поэтому даже не пытался рот открыть, и чуть позже, торопясь на базар, он был рад, что деньги домой принесли, он на все готов, даже ради одного — слышать ее исполнение.

Этот вечер! Она долго играла, потом выглянула в настежь раскрытое окно.

— Ой! Столько цветов?! Это мне?. Не бросай, не долетят.

— Долетят! — уверен Мастаев.

Прямо под окном Марии телефонная будка, на нее он закинул цветы, сам, чуть не опрокинув шаткое строение, залез на ее крышу и оттуда, стоя на цыпочках, протянул ей букет, она склонилась навстречу. Их руки соединяли цветы, взгляды слились, и Вахе показалось, что она тоже взволнована. Все это длилось всего лишь мгновение. Когда Мастаев соскочил на землю и глянул вверх, в оконном проеме был силуэт Руслана. Вниз полетели цветы.

— Очисть улицу от мусора, — приказал брат Марии. — И не забывай свое место.

Эти цветы валялись до самого утра, пока их не подобрала Баппа со словами: «Бедный мой мальчик! Какие деньги».

Начало осени, как обычно в Грозном, выдалось теплым. Окно Марии почти что всегда по вечерам было открыто, но оттуда музыка уже не доносилась. А потом начались затяжные дожди. Окна закрыты, и, не выдержав, он стал по вечерам звонить Дибировым. Чаще всего трубку поднимала Мария, и с замирающим сердцем он слушал ее хрустальный голос: «Слушаю вас, говорите». Он долго не решался заговорить, а когда наконец-то решился, то едва произнес выстраданное «3-з-здрав-ствуй», и на ее ответ он смог только что-то промычать, так от волнения скулу свело. А она как-то странно запиналась и сказала: «Если нечего больше сказать, не звоните, не беспокойте нас попусту».

С неделю он терпел, «не беспокоил», а потом опять стал звонить, молчать, и тогда она спросила: «Ну, что вы хотите сказать?» В трубку он вновь ничего сказать не смог и тогда написал в подъезде: «Мария, я люблю тебя!»

Истоки чеченской трагедии девяностых годов XX века в некой степени зиждутся на депортации народа в сороковых годах…

В чеченском обществе, впрочем, как, наверное, и во всяком ином, презирают доносчиков. Мастаев Нажа был не первым, кто по жизни попрекнул Кутуза Якубова за деяния и происхождение отца. Сам Кутуз в это не верил, а тех, кто это говорил, — ненавидел, по возможности мстил.

Кутузу Якубову было около пяти лет, когда выселяли. Как и все чеченцы, он в самом детстве получил страшный психологический удар, который был удесятерен тем, что в скотском вагоне на шестнадцатый день пути его беременная мать скончалась, еще сутки он свою мать обнимал. А потом с осмотром пришли солдаты, действовали прикладами, как мешок, выкинули в холодной, голой степи труп и тронулись дальше.

В первые годы ссылки в бараках пригорода Джезказгана было очень трудно: голод и нужда. Потом отца Кутуза устроили на хорошую работу, стало полегче. Однако это длилось недолго: отец попал в больницу, говорили, производственная травма. И много позже Кутуз узнал, что были ссора и поножовщина с родственниками.

Мальчика отдали в детский дом. Года через полтора за ним приехали родственники по материнской линии, чтобы забрать к себе, тогда он узнал, что и матери у него более нет.

Новая семья, новое место жительства — это север Киргизии, Кара-Болта. Здесь и климат иной, живут получше, вроде для жизни все уже есть. Однако Кутуз в свои годы многое повидал, словно завтра всякое может случиться, он все, особенно еду, ворует, прячет про запас, и даже если она портится, он ее не выкидывает, все гниет. Это как-то терпимо, и с этим еще можно бороться, пытаться исправить, а вот характер Кутуза уже вряд ли переделать: наряду со стяжательством он очень подозрителен, недоверчив, озлоблен. Словом, не смогли с ним ужиться родственники — опять отдали в приют. Видимо, в приюте были толковые педагоги, они поняли, как использовать такие качества, а заодно и обуздать нрав: назначили помощником кладовщика, вот где лишняя спичка не пропадет, никому ничего задарма не перепадет и все в сохранности, будто его собственное.

Прямо из приюта он попал в армию. Чеченцы-земляки над ним смеялись и даже позорили, как можно горцу каптером стать. Кутуза это мало беспокоило: его честь — не быть голодным, не знать даже в армии нужды.

За три года службы многое изменилось: чеченцы получили возможность вернуться на родину. В конце пятидесятых Кутуз вышел из поезда на станции Грозный. Он уже знал, что из родственников мало кто остался, а те, кто есть, далеко в горах, и там не сладко. Поэтому он, особо не отвлекаясь, прямо на вокзале спросил, где железнодорожный склад, и попросился на работу грузчиком, что всегда востребовано. Тут же в вагоне ему определили место для ночлега.

Грузчик на вокзале — работа тяжелая, грязная, для здоровья вредная. Люди не задерживаются. А Кутуз еще молодой, крепкий, упорный. Он работы не гнушается, и малый оклад его не расстраивает: он умеет понемногу подворовывать, или, как он мыслит, «схоронить про запас». На все это строгое руководство склада с некоторых пор смотрит сквозь пальцы, ибо Кутуз — незаменимый работник, он не как остальные грузчики — норму выполнят и пить. Нет, Кутуз не пьет, что, может быть, приветствуется, да порою настораживает, но это не главное. В отличие от остальных, Кутуз, если получает товар, словно это его собственность, все до копейки и грамма проверит. Недостача — предъявит претензии и скандал, ну а если товар отпускают со склада, тоже, словно из собственного кармана, отдает: ну, не может он без обсчета и экономии. Как такого работника не ценить. Вот и стал Кутуз через полгода кладовщиком, хотя и жил в том же вагоне.

Другие, такие же кладовщики, не говоря уж о грузчиках, едва концы с концами сводили, а Кутуз через год-полтора уже сумел скопить небольшой капитал и не только в ценных бумагах, но и кой-какое золотишко. По детдомовской привычке все это он хранит в матрасе, иногда по выходным, как великий праздник, пересчитывает свое добро, и каков же был удар, когда однажды он ничего не обнаружил — своровали. Кто — неизвестно, и в милицию не заявить.

Кто другой, может быть, сдался бы, отступил, а Кутуз с новым рвением продолжал копить и при этом понял: богатство — то, что не своруют, — это земля, недвижимость. Так он купил небольшой домик, по виду сарай, недалеко от вокзала, вскоре женился. Вроде бы жизнь налаживалась, да новый удар судьбы — освободилось место завскладом хранения угля, место доходное. Якубов давно туда метил, ему обещали, и он кого надо ублажил, уже бумаги оформил. И тут из Ростова, где главк Северо-Кавказской железной дороги, пришел отказ: у Якубова нет образования.

Это тоже был удар. Образования у Кутуза, действительно, нет, и вряд ли он его получит. Но ему для роста и большего накопления нужен диплом — это требование советского строя. И если бы не сверхусилия, он так бы и остался на уровне заурядного кладовщика, корпя над каждой копейкой. Нет! Он боялся обнищать, он боялся вновь испытать голод и лишения, он должен застраховаться от любых невзгод и считал, что только богатство и достаток обеспечивают достойную жизнь, главное — не лениться. И нелегко после трудового дня ночью вместе с женой и маленькими детьми прийти в свой склад, где хранятся тысячи мешков сахара. И не подряд, а так, чтобы не заметили, выборочно из штабелей вытащить около сотни, а может, и более мешков, аккуратно их распороть, отсыпать ведро сахара, а рядом емкости с водой, которую оставшийся в мешках сахар до утра будет впитывать, разбухать, набирать за счет влажности почти прежний вес. Утром мешки вновь зашиваются, укладываются на место, днем по разнарядке государства товар отпускается — десять-пятнадцать мешков сахара — излишки, то есть навар.