Мария Галина - Малая Глуша Страница 16

– Тащи их сюда.

Трофименко вышел, зацепившись плечом о дверной косяк. Вася оглянулся на дверь, быстро встал, провел руками по кителю, сверху вниз, и вернулся на место.

Вернулся сэконд, поставил на стол банку плавающих в масле шпрот, и к ним – нарезанный толстыми ломтями серый зачерствевший хлеб. Петрищенко вдруг поняла, что ему, сэконду, перед ними, и особенно перед ней, очень неловко и что сэконд привык к совсем другой жизни, легкой и красивой.

– Будьмо?

– Будьмо.

Вася положил шпротину на хлеб, полюбовался, отправил в рот и сказал:

– Вот, люблю я балтийский шпрот. Анчауса наши неплохо делают, а шпрот загубили.

– Да! – с пониманием кивнул сэконд.

– Или там, например, килька. Маленькая. Лучку накрошишь, зелененького, ее на черный хлеб… А она вся в маринаде, перчик, травка на ней… Еще селедка с картошкой, чтоб картошка горячая, рассыпчатая, и соленый огурчик, но это все-таки зимняя еда. И под водочку, под водочку ее. Или настойку, горькую.

– Еще маслята хорошо, – сказал сэконд, – сопливенькие такие… а за бугром нормальных грибов нет совсем, какая-то, извиняюсь, дрянь в жестянках, тинз, совсем есть невозможно, безвкусная как резина, веришь, нет?

– Угу, – сказал Вася и выудил еще одну шпротину. Положил на хлеб, полюбовался…

– Вернемся к Бабкину, ага? Он вообще когда двинулся?

– Ну, он всегда психованный был, – сэконд задумался, покачал в руке стакан, – чуть не по нем, сразу в морду. Он в порту, в канадском, подрался, еле разняли.

– Где, на погрузке?

– Ага. С индейцем каким-то. Еле растащили. Тот Бабкина оскорбил, Бабкин на трапе как раз стоял, с вахтенным трепался. Ну, и…

– Чем оскорбил, конкретно?

– Валите, мол, отсюда… Ну, гоу эвэй, гоу эвэй… Такой себе индеец, хуже бичей наших, в порту все время ошивался, сигареты стрелял. А тут ни с того ни с сего руками машет, на Бабкина орет, кроет его. На самом деле, я тебе скажу, не любят наших. Даже пролетарии не любят. Даже нацмены. Соберутся и давай крыть. Рашн, гоу хоум, все такое… Мы с ними как с людьми, а они тут же в морду. Третий на берег запретил сходить – провокаций боялся.

– Понятно, – сказал Вася, – гоу эвэй, значит…

– Им кричали с берега, уходите, мол, а они, дурачки, решили, что это провокация американская. А здесь, видишь, с Бабкина соскочил и пошел себе. Но я про такого, Лена Сергеевна, первый раз слышу! Видно, эндемик.

– Эндемик, да. Мне, Вася, не нравится вот это твое пьянство на работе. Вот это твое пьянство мне не нравится.

– А с такими иначе нельзя, Лена Сергеевна. Он бы замкнулся в себе, хрен чего узнаешь. Гордый. Гонор у него. А так все понятно. Гоу эвэй. Индейцы. Что будем делать, а?

– Капитана под суд, – мечтательно сказала Петрищенко.

– Ну, снимут его в ближайшем порту, это уж точно. А нам-то что делать? Я вот, Лена Сергеевна, все, что по Канаде есть, поднял. Ни фига не понятно. В Институт США и Канады надо звонить, в Москву. Лещинский даст добро, сразу и отзвоним.

– Что у нас вообще по «Мокряку» есть, Вася?

– Ну, зерновоз. Самый крупный зерновоз в истории кораблестроения, между прочим. Кто у нас на зерне живет, Лена Сергеевна?

– Головня и спорынья, – механически ответила Петрищенко.

– Да, еще мыши, долгоносики всякие. Из наших кто?

– Ни разу такого не слышала. Говорят, при Хрущеве один раз юм-кааш к кукурузе прицепился. Тогда много кукурузы закупали, на зерно. Но, по-моему, врут.

– Хрен его знают, Лена Сергеевна, может, и не врут. Тогда с доступом еще хуже было, все секретили. Что там делалось, непонятно. Хрен с ней, с кукурузой, а вот на пшенице кто сидит?

– По-моему, никто, Вася. Пшеница – поздняя культура. Особенно мягкие сорта.

– Кто-нибудь универсальный может сесть. Нет?

– Ну, в принципе, может, – Петрищенко задумалась, – какая-нибудь мелочь. Дух плодородия там… У тебя, кстати, Вася, диплом по малым народам, нет? Как раз по палеоазиатам. Какие у канадских индейцев духи плодородия?

– Не знаю, смотреть надо. Ничего себе мелочь! Америкосы вообще самые паскуды. И с вывихом каким-то, все палеоазиаты с вывихом. Я бы чего сделал? Нагнал бы народу побольше, кольцо бы замкнул и гнал бы его, тварюку эту, пока не вытолкнул в нижний мир.

– Откуда народ брать, Вася? Кого брать? Белкину?

– Лещинский что, совсем дурак? Понимать же должен.

– Понимать-то он понимает. Только над ним тоже начальство есть. Оно, Вася, страшнее индейских духов плодородия. Вот он и тянет до последнего.

– Хуже будет, – зловеще сказал Вася.

– Хуже не будет, – печально ответила Петрищенко.

– Розалия, – строго сказал Вася, – что ты вообще делаешь на работе?

– Ну, – Розка захлопнула «Анжелику», но так ловко, как это получалось у Катюши, затолкать ее в ящик стола не могла. Тем более пухлая «Анжелика» в ящик не влезала.

– Во дни моей суровой молодости, – продолжал Вася, – все романтические девицы зачитывались «Птичкой певчей». Турецкая такая книжка, про Гюльбешекер. Читала?

– Нет.

– И слава богу. Я бы тебе вообще, Розалия, на работе советовал заниматься делом.

– Каким делом? – скорбно сказала Розка. – Каким делом, Вася?

– Ну, я не знаю… Может, Чашкам Петри нужно чего? У них там тоже иногда… ну, Анналы всякие, рефераты, то-се. Хочешь, я поговорю?

– Я не хочу… рефераты, – губы у Розки задрожали. – И вообще, – она оглянулась на пустой столик у окна, – почему Катюше можно, а мне нельзя?

– Катюша, – строго сказал Вася, – на особом положении. А тебя еще раз с книгой увижу на рабочем месте, с посторонней, выговор, на первый раз без занесения…

Розка начала было фыркать, как рассерженная кошка, но Вася, очень довольный, захохотал. Но как-то невесело.

– Ну тебя, – сказала сердитая Розка.

– Ты правда по-английски понимаешь? Или врешь для понту?

– Ну, понимаю. – Розка подумала и честно добавила: – Немного.

– Тогда вот. – Вася расстегнул необъятный потрепанный рюкзак и стал там рыться. – Вот тебе такая книжка. Почитай, законспектируй. Все такое. А я тебя потом спрошу. Только, – он сделал страшные глаза и огляделся, – конспект вон в тот сейф будешь класть каждый вечер. Под расписку. И книгу тоже.

– Опять врешь, – проницательно сказала Розка.

– Ну… – Вася подумал, – преувеличиваю. Слегка. Очень важная книга. Очень страшная.

– Клод Леви-Стросс, – прочла Розка, водя пальцем по обложке, – это кто? «Взаимоотношения… между ритуалами и мифами… ближних людей».

– Соседних народов, дурында, – сказал Вася.

– Ну да, соседних народов. Я просто сразу не поняла. Конечно, соседних народов. А зачем тебе?

– Для кандминимума, реферат буду писать, – пояснил Вася.

– А чего это я…

– А ты обязана исполнять любое мое желание. Ясно? Потому что ты маленькая и беззащитная. Даже я над тобой начальник. Ясно?

– Ну… У тебя что-то из рюкзака выпало.

– А! – Вася наклонился и поднял пучок черных перьев, связанных метелочкой.

– Вася, это что? – спросила пораженная Розка.

– Очень важная вещь, – рассеянно ответил Вася, заталкивая пучок обратно в рюкзак, – ладно, я пошел. Мне еще кубинца работать. А ты пока книжку почитай, все дело. И, это… ты Лену Сергеевну не очень зли, ладно? А то она тебя в жабу превратит.

– А она может? – с замиранием сердца спросила Розка.

– Надеюсь, – печально сказал Вася, – у всех есть скрытые возможности. Должны быть. Иначе какой смысл жить на земле? Ладно, пока. Чао-какао.

Он подхватил рюкзак, помахал ей рукой и вышел. Розка вздохнула, покосилась на дверь, затолкала Леви-Стросса в ящик стола и опять взялась за «Анжелику».

«В голубых клубах табачного дыма, проникавших через открытую дверь, Анжелика казалась неправдоподобно прекрасной. В этой хрупкой и нежной женщине нельзя было узнать ту, не знавшую усталости всадницу, вместе с которой он проделал весь путь от самого Голдсборо. Она словно сошла с одной из тех картин, что висят во дворце губернатора Квебека, и стояла сейчас перед ним с золотистыми распущенными волосами, в ярко-малиновом плаще, положив тонкую белую руку в кружевном манжете на грубо обструганные перила».

Розка посидела еще с минуту, поджав под себя ногу. Потом встала и подошла к круглому зеркалу рядом с вешалкой, вытащила из рукава зеленого пальто розовый японский платочек с золотой ниткой и повязала его на шее бантом, после чего изящно облокотилась о вешалку и поглядела в зеркало. Она попробовала выглядеть загадочно и томно, но получилось как-то неубедительно, вдобавок она отчаянно напомнила себе котенка из Катюшиного календаря.

– Очень приятно, шевалье, – томно произнесла она, улыбаясь и расправляя рукой концы шарфа, – позвольте выразить вам… выразить вам…

– Роза, – произнесла Петрищенко с отвращением, – что это ты делаешь?

– Опять наш? – Вася прикрыл глаза и на какое-то время замолк, что было непривычно и страшно, потом так же, с закрытыми глазами, полез в карман за «Беломором», и Петрищенко, которая вообще-то в кабинете курить не разрешала, на сей раз промолчала.