Пауло Коэльо - Вероника решает умереть Страница 16

Поэтому страдающих Горечью людей всегда пленяли герои и безумцы: они не боятся ни жить, ни умирать. И герои, и сумасшедшие равнодушны к опасностям, они идут вперед, хотя все кругом и пытаются их остановить. Сумасшедший совершает самоубийство, герой идет на муки и страдания во имя идеи, но и тот, и другой умирают, а пораженные Горечью дни и ночи напролет обсуждают глупость первого и славу второго. Это единственный момент, когда им хватает сил, чтобы вскарабкаться на собственную крепостную стену и выглянуть наружу. Но они тут же ощущают усталость в руках и ногах и возвращаются в повседневность.

Страдающий хронической Горечью замечает свою болезнь лишь раз в неделю: по воскресеньям после обеда. Поскольку в это время нет работы или облегчающих симптомы рутинных дел, появляется ощущение, что что-то не так, ведь теперь воцаряется адский покой, время стоит на месте и раздражение проявляется легче, чем когда-либо.

Но наступает понедельник, и вскоре пораженный Горечью забывает о своих симптомах, хотя и возмущается, что у него никогда не находится времени на отдых, и жалуется, что выходные пролетают слишком быстро.

Единственное достоинство этой болезни в том, что с социальной точки зрения она уже стала правилом. Поэтому отпала необходимость помещать людей в приют, за исключением тех случаев, когда отравление настолько сильно, что поведение больного становится опасным для окружающих. И все же большинство страдающих Горечью могут оставаться дома, не представляя угрозы обществу или другим людям, ведь благодаря возведенным ими же вокруг себя стенам они полностью изолированы от мира, хотя им и кажется, что они – часть его.

Доктор Фрейд открыл либидо и способ лечения связанных с ним болезней благодаря изобретению психоанализа. Доктору Игорю было необходимо не только открыть существование Купороса, но и доказать, что в данном случае лечение также возможно. Ему хотелось, чтобы его имя вошло в историю медицины, хотя он и осознавал, что донести до людей свои идеи ему будет непросто, ведь «нормальные» люди довольны своей жизнью и ни за что не признают свою болезнь, а больные являются движущей силой гигантской индустрии психиатрических больниц, лабораторий, конгрессов и т. п.

Я знаю, что сейчас мир не признает моих усилий, – говорил он себе, наполняясь гордостью оттого, что он не понят. Такова, в конечном счете, цена, которую приходится платить гениям.

– Что с вами? – спросила сидевшая перед ним девушка. – Вы, похоже, вошли в мир своих пациентов.

Доктор Игорь оставил без внимания неуважительное замечание.

– Можете идти, – сказал он.

Вероника не знала, день на дворе или ночь: доктор Игорь сидел при включенном освещении, но так было и каждое утро. Однако выйдя в коридор, она увидела в окне луну и поняла, что спала дольше, чем ей казалось.

По пути в палату она заметила висящую на стене в рамке пожелтевшую фотографию: на ней была центральная площадь Любляны – пока еще без памятника поэту Прешерну. По площади прогуливались пары, вероятно, был воскресный день.

Она взглянула на дату снимка: лето 1910 года.

Лето 1910 года. На фотографии были запечатлены в одно мгновение своей жизни люди, детей и внуков которых уже нет на этом свете. На женщинах были неуклюжие платья, все мужчины были в шляпах, пальто, галстуках (или разноцветных тряпках, как их называют сумасшедшие), гамашах и с зонтами.

А жара? Температура, вероятно, была такая же, как и в наше время летом, 35° в тени. Если бы появился какой-нибудь англичанин в узких шортах до колен и жилете – одежде, которая куда более кстати при такой жаре, – что бы подумали эти люди?

«Сумасшедший».

Она прекрасно поняла, что имел в виду доктор Игорь. И еще она поняла, что в ее жизни всегда было вдоволь любви, нежности, участия, но для того, чтобы обратить все это в счастье, ей недоставало лишь одного: немного сумасшествия.

И ведь родители все равно любили бы ее по-прежнему, но из страха причинить им боль она не осмеливалась заплатить цену, необходимую для осуществления своей мечты. Мечты, которая была спрятана в глубине ее души, но которую то и дело воскрешали концерт или запись прекрасной музыки. А между тем всякий раз, когда ее мечта пробуждалась, чувство безнадежности становилось столь глубоким, что она спешила немедленно вновь его усыпить.

С детства Вероника знала, в чем ее истинное призвание: стать пианисткой.

Она знала об этом с самого первого своего урока музыки, когда ей было двенадцать лет. Учительница считала ее очень талантливой и побуждала стать профессиональным музыкантом. Но между тем, когда однажды она, обрадовавшись победе на конкурсе, сказала матери, что бросит все ради того, чтобы посвятить себя игре на фортепиано, та ласково посмотрела на нее и ответила: «Доченька, игрой на пианино не прокормишься».

«Но ведь именно ты хотела, чтобы я научилась играть!»

«Для развития твоих музыкальных способностей, и только. Мужья это ценят, и ты сможешь при случае блеснуть на вечеринке. Так что выбрось-ка ты из головы свое фортепиано и иди учиться на юриста – это профессия будущего».

Вероника поступила так, как просила ее мать, будучи уверена, что у той за плечами достаточно жизненного опыта, чтобы давать правильные советы. Закончила школу, поступила на юрфак, получила диплом юриста с высокими оценками, но в итоге стала всего лишь библиотекарем.

Мне не хватало немного безумия.

Но, как это и происходит с большинством людей, она пришла к этому слишком поздно.

Вероника повернулась, чтобы идти дальше, но тут кто-то осторожно взял ее за руку. Она все еще находилась под воздействием успокоительного, поэтому не стала сопротивляться, когда шизофреник Эдуард увлек ее в другом направлении – в гостиную.

Луна все еще была прибывающей, и Вероника, внимая молчаливой просьбе Эдуарда, уже уселась за пианино, как вдруг из столовой послышались звуки мужского голоса. Кто-то говорил там с иностранным акцентом, – ей не доводилось слышать такой в Виллете.

Вероника встала.

– Сейчас, Эдуард, мне не хочется играть на пианино. Мне хочется знать, что происходит в мире, о чем говорят здесь рядом и что это за посторонний человек.

Эдуард улыбался – возможно, не понимая ни единого сказанного ею слова. Но она вспомнила доктора Игоря: шизофреники могут входить в свои отдельные реальности и выходить оттуда.

– Я скоро умру, – продолжала она, надеясь, что ее слова имеют для него смысл. – Сегодня смерть задела крыльями мое лицо, а завтра или чуть позже она постучит ко мне в дверь. Тебе не стоит привыкать каждую ночь слушать пианино. Ни к чему нельзя привыкать, Эдуард. Ты только посмотри: Я снова наслаждалась солнцем, горами и даже житейскими проблемами... Я начала понимать, что отсутствие смысла жизни – это только моя вина. Мне хотелось снова увидеть эту площадь в Любляне, чувствовать ненависть и любовь, отчаяние и досаду, все те простые и глупые вещи, без которых жизнь становится такой пресной и скучной.

Если бы как-то можно было отсюда выбраться, я бы позволила себе быть безумной, – ведь безумен весь мир, и хуже всего тому, кто не знает, что он безумец, ведь ему остается лишь повторять то, что говорят другие.

Но это невозможно, понимаешь? Вот и ты тоже не можешь проводить целые дни в ожидании, когда наступит ночь и одна из пациенток сыграет на пианино, – ведь это скоро закончится. И моему миру, и твоему придет конец.

Она встала, нежно прикоснулась к лицу юноши и пошла в столовую.

Открыв дверь, она увидела необычную сцену. Столы и стулья были отодвинуты к стене, а в центре образовавшегося пустого пространства на полу сидели члены Братства, слушая мужчину в костюме с галстуком.

– ...и тогда они пригласили на беседу Насреддина, великого учителя суфийской традиции, – говорил он.

Когда дверь открылась, все посмотрели на Веронику. Мужчина в костюме повернулся к ней.

– Садитесь.

Она уселась на полу рядом со светловолосой женщиной Мари, которая была столь агрессивна во время их первой встречи. К ее удивлению, на сей раз Мари доброжелательно улыбнулась.

Мужчина в костюме продолжал:

– Насреддин назначил лекцию на два часа дня, и вокруг нее возник настоящий ажиотаж: тысяча билетов на места в зале были полностью проданы, а более шестисот человек остались снаружи, чтобы следить за беседой по внутренней телесети.

Ровно в два часа вошел ассистент Насреддина и сообщил, что по непредвиденным обстоятельствам начало беседы переносится. Некоторые возмущенно поднялись, потребовали вернуть им деньги и вышли. Но даже при этом внутри зала и снаружи еще оставалось много народу.

В четыре часа дня суфийского учителя еще не было, и люди начали понемногу покидать зал и получать обратно деньги: как-никак, рабочий день близился к концу, пора было возвращаться домой. Когда наступило шесть часов, из пришедших вначале 1700 зрителей осталось менее сотни.