Давид Гроссман - См. статью «Любовь» Страница 16

Ужин.

Это совершается так: прежде всего мама и Момик быстро-быстро накрывают на стол, мама вытаскивает из холодильника и ставит на плиту все свои огромные кастрюли и, когда они разогреваются, накладывает еду в тарелки. С этого момента начинается опасность: мама и папа изо всех сил набивают рты и покрываются испариной, глаза у них выпучиваются — Момик притворяется, что ест, но все время потихоньку наблюдает за ними и размышляет про себя, как это могло случиться, что из бабушки Хени вышла такая толстая женщина, как его мама, и вдобавок — как у папы и у мамы получился такой щуплый и низенький мальчик, как он, Момик? Он подцепляет что-то на кончик вилки и отправляет себе в рот, но от страха кусок застревает у него в горле. Родители обязаны есть за ужином очень много, чтобы быть сильными, однажды они сумели удрать от смерти, но второй раз она уж точно не выпустит их из своих лап. Момик отщипывает крошечные кусочки от ломтика хлеба и складывает их квадратиком, потом он лепит из хлеба катыш побольше и разрезает его точно пополам, и еще раз пополам, и еще раз (тут требуются руки хирурга, который делает операции на сердце, чтобы добиться такой точности!), и еще раз — он знает, что за ужином на него не станут сердиться из-за таких вещей, потому что тут всем не до него. Дедушка в огромном тяжеленном пальто рассказывает что-то себе и Геррнайгелю и мусолит кусок хлеба, мама вся пылает от жара и великого усердия, шея ее совершенно скрылась за беспрерывно жующим ртом, у папы по лицу стекает пот, они уже вытирают стенки кастрюль здоровенными кусками хлеба и с жадностью уминают их. Момик глотает слюну, очки у него запотели, мама и папа расплываются в тумане и бросают последний взгляд на груду кастрюль и сковородок, тени их колышутся и прыгают по стене у них за спиной, Момику вдруг кажется, что они слегка парят в воздухе, в горячих парах супа, и он едва удерживается, чтобы не закричать от страха. Да поможет им Бог, произносит он про себя на иврите и тотчас повторяет на идише, чтобы Бог тоже понял, и прибавляет, как мама: мир зол заин фар дайне бейнделах — чтобы мне лучше лечь костьми ради твоих косточек!

Наконец наступает минута, когда папа откладывает в сторону вилку и издает продолжительный крехц, оглядывается по сторонам, как будто только теперь замечает, что он у себя дома и что у него имеется сын и еще какой-то дедушка. Битва окончена, они выиграли еще один день. Момик подскакивает к крану и пьет, пьет воду. Теперь наступает время разговоров и давно надоевших, можно сказать, опостылевших вопросов, но как можно сердиться на того, кто только что чудом спасся от смерти? Момик не сердится и сообщает им, что уроки сделал, что завтра он начнет готовиться к контрольной по Торе и что учитель опять спрашивал, почему родители не разрешают ему поехать вместе со всем классом на экскурсию на гору Фавор (это новый учитель, и он ничего не знает). Тем временем папа поднимается и усаживается за столик в гостиной, расстегивает ремень на брюках, и вся масса его огромного живота мгновенно вырывается на свободу, как водохранилище, прорвавшее плотину, заполняет всю комнату и вытесняет Момика на кухню. Папа протягивает руку и, не глядя, нашаривает настройку приемника. Он всегда делает так. Подождет, пока приемник разогреется, и начинает крутить настройку: Варшава, Берлин, Прага, Лондон, Москва — почти не слушает и крутит дальше: Париж, Бухарест, Будапешт — перескакивает от страны к стране, от города к городу, как будто у него не хватает на них терпения, и только Момик догадывается, что папа каждую минуту ждет сообщения из страны Там, которая должна позвать его наконец к себе, чтобы он возвратился из изгнания, и снова стал королем, и жил во дворце, как ему на самом деле положено, а не так, как он тут, однако его все еще не зовут.

Наконец папа сдается, возвращается к «Голосу Израиля» и слушает репортаж «Из кнессета и его комиссий». Глаза его прикрыты, можно подумать, что он дремлет, но положитесь на него, он все слышит и по каждому вопросу, который там обсуждают, у него находится весьма едкое замечание. Вообще, политика делает его очень раздражительным и даже опасным, Момик стоит в дверях кухни и слушает, как мама, по своему обыкновению, нараспев подсчитывает ножи и вилки, которые моет, но Момик не смотрит на нее, а потихоньку ведет наблюдение за папиными руками, бессильно свисающими по обе стороны кресла. Каждый палец покрыт серым пушком и слегка раздулся, но совершенно невозможно узнать, что бы ты почувствовал, если бы эти пальцы вдруг коснулись тебя, потому что они никогда этого не делают.

Ночью Момик лежит в своей постели без сна и думает, что папина страна Там была такой маленькой прелестной страной, утопающей в парках и густых лесах, с почти игрушечной железной дорогой, и начищенными до блеска паровозиками, и замечательными цветными вагончиками, и военными парадами, и отважным королем, и главным егерем, и Клойзом, и ярмаркой, на которой торговали скотом, и еще всякими нежными прозрачными зверюшками, бродившими по склонам гор и холмов и сверкавшими на солнышке, как изюминки в пироге, но беда заключается в том, что страна Там заколдована, и дальше все становится непонятным: почему проклятье обрушилось вдруг и на детей, и на взрослых, и на животных и заставило всех закоченеть и застыть на месте? Ясно, что это сделал Нацистский зверь, он как дракон пронесся над землей, и его ядовитое дыхание поразило и заколдовало всех, и то же самое сделала Снежная Королева в сказке, которую Момик читал, когда был маленький.

Момик лежит в постели и рассказывает себе всякие истории, а мама тем временем строчит на своей швейной машине, нога ее опускается и поднимается, опускается и поднимается, дядя Шимек приделал ей такую специальную высокую педаль, потому что до нормальной ей в жизни не дотянуться своей коротенькой ногой. С тех пор в стране Там все покрылись тончайшим слоем стекла, которое не позволяет им шевельнуться, и нельзя даже прикасаться к ним — они как будто живые, но на самом деле они не живые, и только один человек во всем мире может расколдовать и спасти их — и это Момик. Момик почти как доктор Герцль, но немножко по-другому. Он даже подготовил бело-голубой флаг для страны Там и между двух голубых полос нарисовал большую куриную ногу, мамину пулькеле, и приделал к ней сопло, как у «супермистера», и снизу подписал: «Если захотите, это не будет сказкой!» Но, несмотря на это все, он еще понятия не имеет, что должен делать, и это немного беспокоит и даже злит его.

Иногда перед тем, как улечься, они заходят к нему в комнату и стоят возле его кровати — приходят попрощаться, прежде чем примутся за свои кошмары. Момик весь сжимается и боится шелохнуться, он обязан притворяться спящим, чтобы было видно, что он счастливый и здоровый ребенок, что ему удивительно хорошо, и он все время улыбается, даже во сне, ой, люли-люли, до чего же веселые сны тут снятся! Иногда у него появляются такие великолепные идеи, прямо как у Эйнштейна, и он бормочет, как будто сквозь сон: «Ну, бей уже, Йоси, ну! Мы сегодня обязательно выиграем…» — или что-нибудь в этом роде, чтобы порадовать их. Однажды, когда выдался особенно трудный день, и дедушка особенно рвался после ужина на улицу, так что пришлось даже запереть его в комнате, и он начал ужасно кричать, и мама заплакала, в этот день Момик запел им, как будто сквозь сон, израильский гимн: «Еще не угасла надежда двух тысячелетий…» — и от волнения описался, и все только для того, чтобы они видели, что нет никаких причин беспокоиться о нем, и вообще не нужно тратить их тревоги на него, лучше пусть поберегут свои силы на действительно важные вещи: на ужин, и на свои кошмары, и на крехцы, и на молчание, — и, когда он засыпает наконец, издалека-издалека доносится голос Ханы Цитрин — но может, это уже сон, — которая кричит Богу, чтобы пришел уже наконец! И слабое протяжное мяуканье котенка, взбесившегося в чулане, тоже пробирается в его сон, и он обещает себе постараться еще больше.

У него было два брата.

Нет, начнем с того, что некогда у него был друг. Друга звали Алекс Тухнер, он прибыл в прошлом году из Румынии и почти не знал иврита — только самую капельку. Учительница Нета посадила его рядом с Момиком потому, что Момик может служить хорошим примером, и еще потому, что он лучше всех в классе знает иврит, и, может быть, вообще потому, что Момик наверняка не станет обижать человека, который только что прибыл в страну. Когда Алекс подошел и сел рядом с Момиком, все в классе стали смеяться, потому что оказалось, что они оба очкарики. Алекс Тухнер был невысокий мальчик, но очень сильный, когда он писал, мускулы у него на руке так и ходили ходуном. У него были светлые волосы, жесткие и встопорщенные, и, хотя он был в очках, было ясно, что это не от чрезмерного чтения. Он все время ерзал на стуле — сидел как на иголках, но разговаривать не любил, и все сразу обратили внимание на его «р», такое очень странное «р», как у стариков в их переулке. Ребята прозвали их обоих «поляки». Момик и Алекс даже друг с другом почти не разговаривали, но под конец Момик решился и на уроке краеведения передал Алексу записку, в которой спрашивал, хочет ли Алекс завтра прийти к нему домой. Алекс пожал плечами и сказал, что ему все равно. После этого Момик весь день уже не мог сидеть спокойно, после ужина он спросил у мамы и папы, можно ли ему привести домой друга, и мама и папа удивленно переглянулись и начали задавать всякие вопросы: что за друг, и откуда он взялся, и что он хочет от Момика, и он из наших или из этих, и может ли Момик поручиться, что он ничего не стащит и не будет рыться в их вещах, и чем занимаются его родители, и… Момик рассказал им все, что знал, и под конец они сказали, что ладно, если Момику так уж необходимо привести его, пусть приходит, только чтобы Момик все время следил за ним и не спускал с него глаз. В эту ночь Момик почти не уснул от волнения и все время думал, как он и Алекс будут вместе, и как они организуют сборную из них двоих, и как, и как, и как, а утром он оказался в школе уже в половине восьмого.