Александр Проханов - Выбор оружия Страница 16

– Я понял тогда, что значит «благоговение перед жизнью». Я молился, как Богу Живому, каждой маленькой, выловленной в океане ракушке. Каждому крохотному, присевшему на цветок мотыльку. Я шел по улице и любил людей, незнакомых, идущих навстречу. И молодую красивую женщину, видя в ней не женскую прелесть, а образ Божий. И больного неопрятного зулуса, зная, что из его слезящихся глаз смотрит на меня Творец. Я готовился к служению, мечтал, подобно Швейцеру, поселиться среди страдающих людей, в каком-нибудь бараке с прокаженными, ходить за ними, спасать, скрашивать их последние дни. Моя любовь достигла высшего состояния. Я уже уложил саквояж, взял билет на поезд в Виндхук, где меня должны были направить в лечебницу. За день до отъезда мой приятель пригласил меня на яхту, на полдня, на прощальную вечеринку, желая проститься со мной, устроить расставание. Я не хотел, мне это было уже не нужно, моя душа стремилась к иному. Но я сказал Господу: «Отпусти меня в последний раз. На один только час. Напоследок нагляжусь на друзей, наслушаюсь их слов, а потом буду только с Тобой!» Мы уплыли на яхте, там была музыка, прекрасные женщины, блестящие молодые люди. Мне казалось, что на пристани, от которой мы отплывали, стоит ангел и печально смотрит мне вслед. Я обещал ему скоро вернуться. Но когда мы вернулись, ангела не было, берег был пуст. Я не пошел за Господом, и жизнь моя сложилась иначе. Я больше не чувствовал вселенской любви. Меня больше не посещало прозрение. Чудо меня миновало. Ангел пронес мимо меня резной разноцветный фонарь, и свет его скрылся во тьме…

Белосельцев не изумлялся совпадению их судеб, воспринимал его как присутствующий в мире Божественный закон совпадения. Одна половина мира зеркально отражала другую. Ось симметрии проходила между ним и Маквилленом. Две их судьбы повторяли одна другую, воспроизводили таинственную синусоиду, по которой душа восходила к Богу и на самой вершине, не достигнув Творца, срывалась вниз. Он помнил ту старую деревенскую церковь, смиренных прихожан, тусклый, как позолота, голос священника, зовущий в Царство Небесное. И его молитва к Творцу, просьба отпустить его на один только миг, поклониться маме и бабушке, постоять на прощанье перед высоким горящим окном невесты, насмотреться напоследок на Василия Блаженного, на решетки Тверского бульвара, на памятник Достоевскому в шапке талого снега, а потом укрыться навеки под сводами монастырских палат, на острове, среди хладных вод. Всю остальную жизнь служить Творцу, вымаливая у него блага для рода людского, спасаясь от земных грехов. Он вышел из церкви. У порога стояла машина. Неразличимого в потемках шофера он попросил довезти его до ближайшей станции. Уселся в теплое бархатное нутро, пахнущее духами. С переднего сиденья на него обернулось женское лицо, блеснули в улыбке белые зубы. Брызнули на сверкающий снег снопы лучей, и машина помчалась, унося его прочь от церкви. С тех пор он менял моторы, пересаживался с роскошных лимузинов на танки, с самолетов на подводные лодки, мчался от станции к станции, удаляясь от той деревенской церкви, где согбенный седой священник звал его в Царство Небесное. Две их судьбы, два несбывшихся чуда. Их обоих провели у райских стен, за которыми, перламутровая, сияла заря, слышалось дивное пение. Но у самых врат поманили земными благами. Кто-то обольстительный, сверкая улыбкой, умчал их прочь от райского сада. Усадил в Лубанго напротив друг друга, вложил им в руки стаканы с горьким напитком, и они, опьянев, поверяют друг другу тайну своего отпадения.

– Виктор, мы очень с тобой похожи. – Маквиллен смотрел на него, и Белосельцеву казалось, что их соединяет тончайший луч. Маквиллен приближается по лучу так близко, что сливаются их лбы и глаза, подбородки и губы, словно прижатые к зеркалу. Но потом Маквиллен отдалялся почти в бесконечность, взирал на него из другой половины Вселенной. – Мы – двойники с тобой, Виктор. Рожденные от разных земных матерей и отцов, мы братья, сотворенные в лоне единой Матери, от семени единого Отца, их блудные дети. И нам суждено к ним вернуться. Мы встретились здесь, утомленные, испившие чашу искушений, грешные и раскаявшиеся. И быть может, настало время бросить наши земные заботы. Тебе – твои репортажи, где ты талантливо описываешь бесконечные кровавые войны. Мне – мои финансовые дела и контракты, которые приносят богатство, но не приносят мира душевного. Оставим все это. Поедем на какой-нибудь необитаемый остров, на коралловый риф с лазурной лагуной. Такие есть еще в Океании, южнее Целебеса и Суматры. Остаток дней проживем среди божественной природы, воскрешая в себе благоговение перед жизнью, поклоняясь бабочке, ракушке, вечерней звезде.

Он протянул Белосельцеву стакан. Они чокнулись. Белосельцев пил, и ему казалось, что в стакане переливается драгоценная перламутровая ракушка, которую незаметно положил ему Маквиллен. Он любил Маквиллена, верил в предопределенность их встречи, задуманной не в центрах разведки, а в таинственном небесном чертоге.

Они расстались в холле отеля. Поднимаясь к себе, Белосельцев встретил служителя с розовым, словно обожженным лицом, с белыми ресницами альбиноса. Тот молча ему поклонился, прокатил бесшумно тележку с кипой постельного белья.

Глава шестая

Утро было ярким, лучистым. Солнце брызгало сквозь влажную, глянцевитую листву. Резные фасады, вьющиеся розы были в дрожащих пятнах водянистого света. У подъезда их поджидал поношенный кабриолет с помятыми крыльями и пыльными бархатными сиденьями. Темнолицый шофер в поношенной экзотической форме с галунами и серебряными пуговицами, в кожаных облыселых перчатках почтительно снял перед ними малиновый, с огромным козырьком картуз.

– Доброе утро, – улыбнулся он во весь рот, показывая крупные зубы, похожие на колонны античного храма. – Бюро путешествий прислало меня в ваше распоряжение. – Вид у него был неподдельно счастливый. Он радовался заказу. По его поношенному облачению было видно, что пассажиров он возит нечасто. Белосельцев усомнился, прислан ли этот водитель Аурелио или действительно явился из туристической конторы, чудом уцелевшей среди военных комендатур, патрулей и террористических актов. – Позвольте, я приму ваш багаж.

Он открыл просторный багажник и поставил туда два баула, ящик с минеральной водой. Из багажника, как из древнего сундука, пахнуло тленом и сыростью.

– Пускай среди твоих боевых репортажей, Виктор, будет один, посвященный нашей охоте, – сказал Маквиллен, усаживаясь на заднее сиденье рядом с Белосельцевым. – Пусть наш тотемный зверь, африканская Урания, направит в наши сачки тысячу бабочек.

Шофер улыбнулся его шутке, тронул машину, и золотистый город, сложенный из резного песчаника, замелькал своими садами, решетками, брызгающими на газоны фонтанами.

Поначалу на пустынном шоссе им изредка встречались обшарпанные легковушки, запыленные военные грузовики, шаткие колесные трактора. Очень быстро шоссе обезлюдело, синей струей лилось среди осенних лесов, под высокими голубыми небесами. Белосельцев несколько раз оглянулся – не катит ли следом машина Кадашкина, грузовичок со скорострельной зениткой. Но дорога оставалась пустой, и он забыл о прикрытии, о пугающих предупреждениях Аурелио. Опасности отодвинулись, поджидали его на другой дороге, в иной час его жизни. Теперь же его окружала утренняя Африка, похожая на огромную перламутровую раковину, и хотелось насладиться этой землей и природой.

– Остановимся здесь! – Маквиллен положил руку на плечо шофера, указывая глазами на широкую травяную пустошь, окруженную отдаленным багряным лесом. – Мое чувство подсказывает, здесь нас ожидает удача.

Машина остановилась на обочине. Водитель любезно извлек из багажника саквояжи, всем своим видом выражая деликатное одобрение занятию своих пассажиров. Вежливо наблюдал, как они свинчивают рукояти сачков, заталкивают в нагрудные карманы жестяные коробки, взмахивают кисеей, наполняя ее теплым упругим ветром.

– Двинемся порознь, каждый по своей стороне. – Маквиллен кивнул на пустошь, окаймленную лесной опушкой. – Встретимся посредине и подсчитаем добычу.

Он был сосредоточен, зорко, нетерпеливо всматривался в травяную поляну, казавшуюся красным взволнованным озером, по которому ветер гнал буруны. Удалялся, гибкий, точный, держа на весу белый клин сачка.

Белосельцев осторожно, словно боясь провалиться в красную зыбкую глубь, ступил в плетение стеблей, путаницу полуувядших листьев, сухих разноцветных соцветий. Забывая о машине, о наблюдавшем шофере, о Маквиллене, шагнул на поляну, словно кинулся в прозрачную стеклянно-солнечную глубину, в ее теплую душистую сладость.

Первая бабочка взлетела тут же, похожая на крохотное облачко розовой пудры. Подхваченная ветром, полетела низко над травами. И он, испугавшись, что потеряет ее, погнался, махнул сачком, промахиваясь, скользнув обручем по жестким блестящим стеблям. Снова догнал, находя зрачками пустое пространство, куда она влетала. Провел сачком, поглощая летящий розовый лоскут. Радостный, разгоряченный, стоял, держа на весу вялую солнечную кисею, в которой, как крохотная прозрачная тень, трепетала бабочка. Африка окружала его своими багряными, зелено-желтыми лесами, накрывала голубыми стеклянными небесами, выстилала под ногами волнистые, с проблеском света купы. Крохотная, беззвучная душа континента трепетала в его сачке, и он был властен над ней, сочетался с ней душистыми дуновениями ветра.