Денис Драгунский - Архитектор и монах. Страница 16

Якобы у Леона Троцкого была своя маленькая гвардия. Маленькая боевая организация, их еще называли «бешеные троцкисты». Старики их так называли. Никто толком не знал, сколько там человек, да и была ли эта гвардия вообще, на самом деле. Может быть, это Кукман и Пановский распускали такие слухи. Когда-то они охраняли Леона — Пановский еще в Москве в пятом году, про Кукмана точно не знаю. На самом деле они просто любили его, боготворили.

— Но почему вы его назвали женевским товарищем? — вдруг спросил Кукман.

— А разве он не в Женеве живет? — откликнулся Мюллер.

— По-моему, да, — сказала Леонтина. — Или жил когда-то. А что такое?

— Ничего, ничего, — сказал Кукман и снова уставился на Пановского, а тот сморщил нос и покачал головой. А Кукман кивнул в ответ.

Странные господа. То есть — товарищи. Опасные товарищи.

Я их побаивался. И не напрасно!

7. Ангел

— Но судьба тебя хранила, — сказал Дофин.

— Бог меня хранил, — сказал я. — Три раза. Самое маленькое, три. Я не говорю о тех разах, в той жизни.

В той жизни Ангел Небесный хранил и защищал меня от полиции и суда всякий раз, как я по молодости вляпывался в какую-нибудь историю. По своей грузинской социал-демократической молодости. Но это так, мелочи. Была для Ангела работа потруднее. Он защищал меня от пуль, когда мы грабили инкассаторов. От засады, когда за нами охотились по всему Кавказу. От жандармов, стражников и осведомителей, когда я был в ссылке. От ледяной воды, от ветра, от смертельной простуды, от грабителей на лесной дороге — они ограбили меня, беглого ссыльного! — ах, где эти сказки о благородных разбойниках? — и если б Ангел не послал гром небесный с грозой и градом, они бы, конечно, убили меня, а так — оставили мокрого и полуголого, а сами уехали на лошадях. На моих.

Хранил от диких русских мужиков в деревне, куда я, мокрый и полуголый, добрел через полдня; от дурной водки и тухлой солонины, от дизентерии и чахотки. От сифилиса, когда я спал с грязными девками, от заражения крови, когда я резал пальцы ржавым сальным ножом. От австрийских чиновников, от совсем уж унизительной и голодной нищеты, от Мартова и Дана, от Аксельрода и Потресова, от старика Плеханова: все они терпеть меня не могли, вернее, едва терпели. Ангел Хранитель только и сумел сделать, чтобы они ненавидели меня по отдельности, поочередно, сначала один, потом другой, а не все вместе сразу, а то бы мне сразу конец пришел.

Ангел хранил меня от самого Ленина! Который благоволил ко мне — или делал вид, что благоволил, — мне передавали, что он называл меня чудесным грузином, — ах, как это мило слышать от главного теоретика партии, но почему «чудесный грузин», а не «чудесный человек», раз уж я такой чудесный? Или на роль чудесного грузина я гожусь, а вот роль чудесного человека не вытягиваю? Дикция не годится? Попробовал бы он про Троцкого сказать: «Есть у нас тут один чудесный еврей»! Товарищи Аксельрод, Каменев и Зиновьев показали бы ему чудеса! Национальный вопрос — самый страшный вопрос в политике, никуда не денешься. Да, Ленин вроде бы ко мне благоволил, но все время меня школил. Ругал, воспитывал. Грозил прогнать, отлучить от партии, отобрать работу.

Ангел хранил меня от тяжелой молчаливой неприязни Леона Троцкого и едва скрытой злобы бешеных троцкистов Кукмана и Пановского. Хватило бы одного его намека, чтобы меня потом нашли в пруду под Веной; вон как получилось с Лениным.

Но главное было потом. Когда они все-таки решили со мной расправиться.

— За что? — тут же спросил Дофин.

— Какое-то безумие. Бред сумасшедших. Но по порядку.

По порядку, господин репортер.

Леонтина Ковальская вдруг написала мне письмо — назначила свидание. Мы встретились. Леонтина выглядела, как всегда — в очках и с пучком на затылке, белая кофточка, серая шалька на плечах, черная юбка. Маленькая шляпка с искусственным цветком. Зонтик, сумочка, ботинки. Конторская барышня. Даже не принарядилась. Но так даже лучше. Посидели в кафе, потом погуляли по площади у театра. Потом она попросила проводить ее до дому.

— Поднимемся ко мне, — сказала она, когда мы пришли.

Дом, у которого мы стояли, был большой, вроде бы солидный, но не совсем понятный. Там могли быть буржуазные квартиры в целый этаж, но и студенческие мансарды тоже. Однако я не собирался пить чай в компании ее мамы и папы. Еще меньше мне хотелось оказаться в ее одинокой обители.

— Поднимемся, — повторила она.

Пришлось подняться. На площадке между вторым и третьим этажами она вдруг остановилась.

— Дальше нельзя. У меня хворает мама, а квартира маленькая, хотя я бы с радостью пригласила вас, но, может быть, в другой раз, но другого раза не будет, потому что я теперь, открою вам тайну, теперь я живу с Вацлавом Кукманом, и они вас убьют. Непременно и очень скоро. Они считают, что это вы убили Леона Троцкого. Вы, вы, вы, а не Рамон! Прощайте.

— Это не я! Это ложь! — шепотом закричал я.

Хотя я был поражен, я все же соображал, что мы стоим на лестничной площадке и на нас смотрят двери чужих квартир.

— Господи, как страшно, — шепнула она. — Обнимите меня на прощанье.

Я обнял ее — что было делать: она меня спасала от смерти.

Она прижалась ко мне.

— Глупый, странный, злой человек, — шептала она сквозь слезы. — Зачем ты это сделал, зачем?

— Это ложь! — я с трудом оторвался от нее. — Это Рамон, я тут ни при чем!

— Ты! — сказала она. — Ты нанял Рамона, подлый человек. Если бы я в тебя не была влюблена, я бы сама тебя убила. У меня есть револьвер! Бульдог! — и стала расстегивать свою сумочку.

— Вы сошли с ума, — сказал я и сжал замок ее сумки. Я говорил отчетливо, глядя в ее сияющие безумные глаза. — Вы все с ума посходили. Леона Троцкого убил Рамон Фернандес. Тоже сумасшедший. Полоумный урнинг. Он приревновал его к этому юноше, к Адольфу Гитлеру. Все это безумие и бред. Обдумайте все как следует, и вы все сами поймете. А теперь до свидания.

— Поцелуй меня, — сказала она.

— До свидания, — сказал я и пожал ей руку. — До встречи в следующую среду, товарищ Ковальская… Вы придете на кружок к товарищу Клопферу? Кстати, кто будет читать реферат?

— Сумасшедший! — она захохотала, тыча в меня пальцем.

Повернулась и побежала вверх по лестнице.

Бедлам.

Вена — город безумцев.

Я пошел домой, сторонясь прохожих. Мне казалось, что любой может завизжать, захохотать, вцепиться ногтями мне в щеки.

Спасибо, товарищ Ковальская, за ценные сведения.

Но неужели Кукман и Пановский всерьез считали, что это я нанял Рамона Фернандеса?

Да, у меня были не лучшие отношения с Леоном. Да, мне было обидно, что он переманивает Дофина. У всех были ученики; я хотел иметь своего. Когда мы встретились с Дофином, мне показалось, что вот оно, счастье, — юноша, который будет слушать меня так, как я слушал Ленина. Дофин смотрел на меня во все глаза, ловил каждое мое слово. Но стоило ему увидеть Леона, стоило Леону распустить хвост перед новым молодым социалистом — я мог поставить все свои мечты на полку. Туда, где стоят брошюрки моих старших товарищей. Честно говоря, я не знаю, был ли Леон умней меня. Скромность повелевает тут же сказать — да, да, конечно! Кто он и кто я? Но честность заставляет помолчать и подумать. Главное в другом. У Леона была харизма. Слыхали такое новомодное слово? Для нас, церковников, это слово очень старое, византийское, а вот политики только что про него вспомнили. Харизма — означает благодать. Излучение силы, симпатии, увлечения. У Ленина тоже была харизма. А у меня не было. Не дал Бог.

Но те, кому Бог не дал, они тоже люди. Они умеют любить и ненавидеть не слабее тех, кому Бог дал.

Мне было очень обидно видеть, как у Дофина туманятся глаза и щеки краснеют при виде Леона. Мне было очень обидно чувствовать, что моя квартира перестала быть для Дофина пусть временным, но все-таки домом, а стала чем-то вроде гостиницы. Это стало видно — по всему. Он стал по-другому вешать полотенце на крючок. Раньше он вешал его за петельку, а теперь просто набрасывал сверху, а иногда оставлял мокрое полотенце на табурете. И еще много таких вот мелочей: когда живешь в одной квартире, они сразу чувствуются.

Мне было очень обидно, что все это произошло так быстро — буквально за две недели. Из моего юного друга и будущего ученика Дофин превратился в поклонника Леона Троцкого.

Еще обиднее мне было, что Леону это очень нравилось. Какая-то неутолимая жажда быть вождем, идолом, жажда видеть влюбленные глаза… Харизма, сами понимаете, штука двойственная. С одной стороны, все бегут к обладателю харизмы. С другой стороны, неугомонная харизма заставляет этого, как бы сказать, харизматического человека — все время соблазнять людей собою…

Кто бы мог подумать, что полоумный Рамон Фернандес непристойно влюбится в Дофина и приревнует его к Леону? Тем более что никаких реальных оснований для этого не было. Они — сотый, тысячный, миллионный раз повторяю — нормальные здоровые мужчины. Но воображаемые причины — да, наверное, были. Особенно для человека с больным воображением. Потому что все это видел не только я, видели все. Даже Наталья Ивановна, жена Леона, в тот страшный день сказала: «Леон любил тебя».