Чарльз Сноу - Поиски Страница 16

— Вам, наверно, надоело все, Одри, — сказал я. Мне было очень приятно произнести ее имя.

— До слез. Больше, чем до слез, — ответила она, и уголки ее губ приподнялись в улыбке. — У меня есть моя несчастная история. И я, кстати сказать, преуспеваю, мне только что дали премию. Но, понимаете, Артур, это ужасно глупо — когда подлинных людей превращают в марионеток глупые маленькие историки, которые никогда в своей жизни не видели подлинных людей.

— А вы делайте это лучше, чем другие, — предложил я, — получите степень и займитесь какими-нибудь исследованиями. Покажите всем, как это надо делать.

— Вы очень энергичный молодой человек, — сказала она, — а у меня не хватает энергии, я очень ленива. И откуда вы знаете, что я к чему-нибудь способна? Вы представляете себе, что мне всего двадцать один год?

Я знал, сколько ей лет, но мне это ничего не говорило. Временами она казалась гораздо моложе, а иногда гораздо старше меня.

— У вас есть способности. Вы достаточно самостоятельны. Вы не принимаете все на веру, — сказал я. — Но если вы не хотите заниматься историей, то есть масса других занятий.

— Я уже говорила вам прошлый раз, что не могу найти себе подходящего занятия. Я полагаюсь на вас, может, вы мне подскажете.

— Я уже думал… — начал я и запнулся. Насчет ее будущего у меня были свои соображения.

— Что именно?

Она говорила и пристально смотрела на меня, и вдруг наш разговор отошел куда-то прочь, как нечто ненужное, как будто мы разговаривали чужими голосами, а за ними стоял крик, которого мы старались не слышать. Моя нервозность и инстинктивное: сопротивление исчезли, я не сразу мог найти подходящие слова, но и они значили так же мало, как развязавшийся шнурок на ботинке, который я отчетливо видел, пока шел через комнату и садился на диван рядом с ней. Она внимательно смотрела, как я подхожу, и, когда я сел, не говоря ни слова, она сделала легкое движение навстречу мне, и это движение сказало мне, что с этого момента все будет радостью.

Я прервал молчание:

— Дорогая моя, — сказал я, и голос мой прозвучал более отрывисто, чем обычно, — я влюбился в вас с того момента, как увидел вас…

Мы поцеловались — впервые.

Она дремотно улыбнулась, прикрыв веками огоньки, блеснувшие в ее глазах.

— Артур, если бы ты не начал ухаживать за мной…

— Ну, ну?

— Боюсь, что я сама начала бы ухаживать за тобой.

Я поцеловал ее рот, там, где приоткрылись белые зубы.

— Я бесстыдная, да? — спросила она.

— Нет.

— А я думаю, что да.

— Я недостоин тебя, — сказал я. — Ты знаешь, ведь я проклинал тебя все эти дни после нашей встречи.

— Почему?

— Потому что понимал, что влюбился в тебя, и боялся, что ты не подпустишь меня близко.

— А я должна не подпускать?

— Нет, — сказал я. — А если бы ты так себя повела, я бы и не пытался тебя коснуться.

Она погладила волосы у меня на затылке.

— Это же неправда.

— Вероятно, я говорю не то, — сказал я. — Но ты знаешь, что я имею в виду.

— Наверно, я влюбилась в тебя, — сказала она, — в тот момент, когда мы с тобой смотрели на рассвет из комнаты твоего друга, много месяцев назад.

— Я буду любить тебя, — сказал я, — пока мы не увидим рассветы везде, где только можно, годы и годы.

— Мы увидим все, что можно увидеть, — сказала она. — Включая рассветы.

— Я бы никогда не поверил, что со мной может случиться такое, — сказал я, — пока я не почувствовал тебя так близко рядом со мной…

— Ты можешь не сомневаться, любовь моя. Я принадлежу тебе.

— Но, не больше, чем я тебе.

— Больше.

— Этого не может быть.

В мире, казалось, не было никого, кроме нас двоих, и мы тоже словно растаяли. Вокруг не было ничего, только приливы шума в ушах и слепящая темнота, из которой мы в конце концов, помимо нашей воли, вынырнули. Мы лежали неподвижно рядом, она повернула ко мне лицо и улыбнулась мне.

Мы выдумывали все возможные способы развлечения на этот вечер. Одри с одинаковым энтузиазмом принимала идею пойти в порт, на Сорок третью улицу, в музей мадам Тюссо; в конце концов мы очутились в Гайд-парке, где сидели и слушали оркестр. Смешно, но мне казалось, что исполнялся именно тот торжествующий марш, который звучал внутри меня; легкий теплый ветерок, приносивший мелкие капельки дождя, вызывал у меня желание вздохнуть от избытка счастья. Плечо Одри касалось моего, мы обнаруживали друг у друга забавные слабости и смеялись счастливым смехом влюбленных. Ее развеселил мой галстук, она милостиво прощала мою страсть к крикету (ей было бы гораздо труднее, если бы не тот день у Лорда), она посмеивалась над моими политическими пристрастиями. Тогда я принялся шутить над ее ребяческой гордостью, над ее познаниями в коктейлях, над ее продуманной манерой одеваться небрежно, над тем интересом, с каким она изучала каждую пару, проходившую мимо нас.

— Как ты думаешь, кто они? — спрашивала она. — Наверно, парень от Барнса, подцепивший продавщицу? А может быть, они оба из Фулхема и влюблены друг в друга?

— Конечно, влюблены, — отвечал я.

— Я тоже так думаю, — говорила она, и мы оба улыбались.

— Мы не должны становиться слишком антропоморфистами или эротоморфистами, я уж не знаю, какое еще словечко можно подобрать, — говорил я. — Совсем не интересно, когда вокруг одни влюбленные.

Мне самому стало смешно. Разве мыслимо представить, что кто-нибудь еще может быть так же влюблен, как я в Одри, — вот она сидит рядом со мной, на нее падает свет от фонарей с улицы и нас обдувает теплый ветерок.

Я ревновал ее к прошлому, мне хотелось представить себе ее детство, пробуждение юности, первые помыслы о мужчинах, я хотел знать все о ее семье, выяснить, что она будет делать после того, как мы расстанемся, вообразить каждую минуту ее дня.

Никогда еще в моей жизни ни один человек не завладевал так всем моим существом. Переворот во мне произошел неожиданно, словно любовь освободила что-то, ранее дремавшее в моей душе. Это не имело ничего общего с переживаниями Ханта в ту ночь, когда Мона ушла от него с Шериффом, а мы с Одри впервые встретились. И в то же время стремление понять Одри, которое не давало мне покоя, заставило меня подойти с новой меркой и к другим людям; тогда я еще не отдавал себе в этом отчета, но, когда в мою жизнь вошла другая жизнь, я невольно соприкоснулся с жизнью многих других людей.

Постепенно я узнавал прошлое Одри. В нашей близости было не только счастье, но и боль. До меня у нее был любовник. Она не была особенно увлечена им. Это случилось года два назад, но я слишком живо представлял себе любопытство и легкомыслие, толкнувшие ее в объятия мужчины. Я немного знал этого человека. Это был один из тех чудаков и неудачников, которые годами сидят в лондонских колледжах, у них всегда очень мало денег, и они всегда очень серьезно относятся к деятельности профсоюзов. Рассерженный признанием Одри, я сказал:

— Бесполезная личность.

Одри улыбнулась.

— Не надо ревновать, — сказала она. — Это к лучшему, что так случилось. Иначе нам с тобой не было бы так хорошо — если бы ни один из нас ничего не знал.

Я был задет и немного шокирован: она всегда посмеивалась над моей скованностью и над остатками моей юношеской гордости.

— Кому это нужно? — говорила она.

Мне оставалось только сконфуженно смеяться и пытаться заглянуть в ее прошлое, чтобы понять, откуда в ней эта трезвость.

До конца лета мы почти каждый день проводили вместе. У меня не было ни денег, ни времени, чтобы устраивать себе длительные каникулы, и хотя мы умудрялись иногда проводить воскресенья на берегу моря, но, как правило, уикенды, начиная с июля и до начала занятий в октябре, мы проводили в Лондоне. Семья Одри жила совсем неподалеку, в Сюррее, и ей приходилось выдумывать всевозможные предлоги, чтобы остаться в колледже, Наверно, ей было очень скучно в те часы, когда я работал, но ей нравилось жертвовать собой.

— Я не поручилась бы, что ты прервешь работу ради меня, — говорила она. — И я никогда не простила бы себе, если бы ты это сделал, — она улыбалась. — И что гораздо важнее, ты бы мне никогда не простил.

Все эти месяцы я работал очень напряженно и продуктивно. Я отдавал работе не так много часов, как раньше, потому что теперь я каждый вечер проводил с Одри, но в лаборатории я с головой уходил в работу. Часто после чая я торопился домой; иногда недодуманная мысль продолжала волновать меня, и, когда я был с Одри, и случалось, ускользала от меня прежде, чем я мог остаться один и основательно продумать ее, но в целом я никогда еще не работал столь интенсивно и с таким подъемом. Моя новая тема увлекла меня несравнимо больше, чем прежняя, она была оригинальна, я шел на риск, и этот риск был оправдан. До середины августа я слабо представлял себе структуру органической группы, я только смутно мог предсказать рождение новой области в кристаллохимии органических соединений.