Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания Страница 16

А к секретарше Танечке хотелось держаться поближе. Не подумайте, без всяких задних мыслей. Если честно, то я в ней никак не мог увидеть женщину просто потому, что все время видел рыжую конопатую девочку. Милую, заботливую, домашнюю, как кошка, исполнительную и всегда очень серьезную.

А главное, пожалуй, в том заключалось, что у меня внутри — иначе не скажешь — жило убеждение, что я ей жизнью обязан. Странно, потому что разумом-то я понимал, что преспокойно выжил бы и без ее посещения с кастрюлькой и авоськой, но ведь она пришла сама. Без приказа, без подсказки, без просьбы. Взяла и пришла. И кормила, и пот с лица моего вытирала, и даже говорила какие-то слова… Нет, не какие-то, а те самые, которые малышам мамы говорят на всех континентах и во все времена, начиная с Евы.

Мужчины не только не любят болеть, но и не умеют болеть. Не все, разумеется, но подавляющее большинство. И когда заболевают, то нуждаются не столько в лечении, сколько в женской заботе. Нет, не в женской, это не точно. В материнской. И в Танечке я это материнство разглядел, а женщины так и не увидел.

Только ведь все мужчины — сироты до конца дней своих. Мать для них всегда больше даже самой любимой женщины, если в этой любимой они не почувствовали матери. А вот если любимая сочетает и то и другое, тогда мы, мужчины, с ней до золотой свадьбы доживаем при любых джигитовках судьбы. Потому что мама с нами при этих самых джигитовках. А с мамой — нестрашно, это спасательный круг, брошенный нам из детства, когда мы отправляемся открывать свои собственные Америки.

Танечка ничего вроде бы для меня не сочетала, но расставаться с ней я почему-то не хотел. Даже подумать об этом не мог, а потому и востребовал в свой кабинет одной из первых.

— Я тебе еще не надоел?

Танечка вмиг стала пунцовой, отчего все ее веснушки стали еще прекраснее. И села на стул с такой стремительностью, будто у нее подкосились ноги.

— Я хочу, чтобы мы продолжали вместе работать. И больше скажу. Я даже представить себе не могу, что на твоем месте может оказаться кто-то другой.

Танечка как-то очень странно посмотрела на меня и тихо сказала:

— Я могу начать думать.

— Начинай, — сказал я. — Приказ я подписал, завтра жду на рабочем месте.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Если бы я знал, где окажется мое рабочее место через три-дцать шесть часов после этого разговора! Черт-те где оно оказалось. Там, где не было ни работы, ни места.

Вот теперь можно и перекурить.

Вечером — это, стало быть, через сутки после милого разговора с милой Танечкой — мне на работу позвонил Сомов. Майор из угро.

— Тимофеич?

Не беспокойтесь, номером он не ошибся. Просто когда звонил по телефонам служебным, употреблял шифр, так как свято был убежден, что в нашей стране все телефоны прослушиваются. Во всяком случае, все служебные, и мы с этим не спорили, поскольку столь же свято верили, что майору Сомову было виднее.

Итак:

— Тимофеич? Срочно скажи Ивану (шифр), чтобы он как следует кладовку проверил. Кощей подскользнулся и в лужу сел, под шлангом ледяной водой отмывается.

Поняли? А я немедленно набрал номер начальника железнодорожных мастерских Вахтанга Кобаладзе. Он у нас проходил под нейтральной кличкой «Иван». Для полного замутнения телефонных прослушек. К счастью, Вахтанг оказался на службе, и я сказал:

— Жди на месте, но всех отправь домой.

Бросил трубку и побежал, куда звонил.

Сказать, что я разобрался в шифрованном сообщении угроначальника, не берусь. Я не разбирался — я почувствовал, что Вахтангу грозит какая-то неприятность. А потому и бежал, сознательно забыв о личном транспорте. Уж этому-то нас советская власть обучила.

Вахтанг ждал скорее в недоумении, нежели в тревоге. Но как только я ему выпалил обрывки разговора с начугро, тревога его почему-то исчезла, а недоумение возросло.

— Кощей?.. Что значит — кощей?

— В сказках. Жадный такой, под себя гребет. Скупой, словом.

— А, так то — Скупцов!.. — догадливо сказал Вахтанг. — Есть у меня такой. Только он не кладовщик никакой, он помощник мой по обеспечению…

— Где его кладовка?

— Нет у него никакой кладовки. У него — выгородка такая. Он там особенно ценные инструменты…

— Пошли в выгородку.

— Зачем?

Порой мой друг бывал на редкость бестолков. Я разо-злился:

— Шмон!.. Переводить?

— Не надо. — Вахтанг обиделся. — Сам пойму.

И пошел вперед.

Вскрыли мы дверь этой выгородки и прямо в центре помещения увидели два здоровенных заводских мешка с сахаром. Вахтанг очень удивился:

— Зачем сахар, слушай?

— Для варенья, — автоматически пояснил я, соображая, что нам делать с этим подарком районного уголовного розыска. — Вот до чего доводит борьба с народным удовольствием. Теперь это удовольствие тебе боком выйдет, если его найдут здесь с понятыми.

Вахтанг воспрял, полусонное полублаженство разом его покинуло, как только я упомянул о понятых. Даже глаза блеснули искрой некоторого озарения.

— Тогда так. Один мешок ты, один мешок — я.

— И куда?

— Подальше.

Адрес был на редкость точным, а мешки — на редкость тяжелыми. Но это все я, как водится в России, узнал с опозданием. А тогда мы выволокли мешки из его конторы — благо, вечер был темным, — и я спросил, порядком задыхаясь:

— Сколько в нем?

— Семьдесят пять. Оттащишь прямо по путям.

Вахтанг — а, надо признать, он был силен, — поднатужившись, поднял мешок и взвалил его на мои плечи. Я не просто присел — это, так сказать, естественно, — я, присев, почему-то побежал. Ну, теперь-то понимаю почему. Когда на вас наваливают тяжесть в семьдесят пять килограммов, а все ваше естество определяет вес этой тяжести не менее чем в сто с походом, ваш организм стремится к самосохранению и — бежит. Из-под груза, а он — на плечах. Значит, бежит вместе с грузом, поскольку податься некуда. Вероятно, по этой причине ослик Санчо Пансы и бегал, когда на него усаживался хозяин, как утверждает Сервантес. И я, стремясь из-под тяжести, помчался с мешком на плечах. Прямо по путям.

Точнее — между ними, но мне от этого легче не было. Инстинкт, заложенный в любое существо ради спасения, гнал меня вперед просто потому, что остановиться я не мог, а сбросить груз на бегу тоже не мог, так как тут уж вмешивалось нечто человеческое: а как я его потом подниму? И это человеческое вступало в конфликт с естеством, результатом чего и являлся мой бег.

Словом, полный абзац.

Оборвался этот абзац криком. Нашим, родным до боли:

— Стой!.. Стой, стрелять буду!..

Может быть, я бы и остановился, я — человек законопо-слушный. Но мешок на моей спине явно имел какие-то свои взгляды на закон, а поскольку в данный момент я подчинялся его инерции, то при всем, как говорится, желании…

А он и вправду пальнул. Не мешок, конечно, а страж с карабином моего выпуска и отстрела. Грохот и толчок в спину слились в единый коктейль, но толчок был покрепче, и я полетел носом в то, что всегда у нас рядом с рельсами, как бы при этом железная дорога ни называлась. Уточнять не буду, не до этого. Пуля (если, разумеется, она была) за-стряла в сахаре, а я — под мешком.

Как я из-под него выцарапался, не помню, хоть убейте. По-моему, с помощью бдительного железнодорожного стража, который в погоне за мной наткнулся на мешок, под которым я корчился. Наткнулся, грохнулся, сдвинув с меня груз и подвигнув на активные действия. Вскочить сил у меня не нашлось, но я откатился на путь и замер между рельсами. А когда охранник, матерясь во всю глотку, поднялся и кинулся почему-то вперед, я тоже, естественно, поднялся, но дунул назад.

Вокруг уже шла несусветная кутерьма. Где-то орали, кричали, клацали затворами, светили фонарями и — бегали. И спасло меня от крупных неприятностей интуитивное чувство, что каждому советскому человеку свойственна стойка «руки по швам». Основываясь на нем, я, кое-как в темноте отряхнувшись, выпрямился в полный рост и за-орал начальственным баритоном:

— Что за стрельба?.. В чем дело?..

Советский человек с детского сада постигает, что орать без видимых причин имеет право только начальник. Это постижение с возрастом преобразуется в безусловный рефлекс, который и можно представить зрительно, как «руки по швам». Вот вся железнодорожная стража и стала «руки по швам», а опомниться я им не дал:

— Кто стрелял? Фамилии! Доложить! Немедленно! Где начальник караула?

Ну, и тому подобные словосочетания, привычные для советского уха. Однако малость, видимо, перебрал, так как в промежутке, когда я раздувал легкие для очередной порции воздуха ради очередной начальственной тирады, послышался голос из сумрака: