Ромен Гари - Европа Страница 16

— До вечера, — сказала она.

Этот удалявшийся силуэт, будто сошедший с полотен Ренуара, — зонтик и шляпа былых времен, мягкость света, берег моря с гладкими гребнями волн, все то прошлое, с которым он был знаком лишь по картинам, — оставлял его в растерянности, более того, заставлял уже сомневаться в самом себе: щемящее сердце быстро свело на нет все удовольствия глаза. Он согласился принять участие в этом балете, хореография которого была столь тщательно продумана Мальвиной в ее инвалидном кресле, потому только, что сознавал собственную огромную вину перед ней и должен был сделать для нее хоть эту малость; чувство вины на протяжении всех этих лет лишь увеличивалось, в той мере, в какой то, что он называл Европой, становилось все более и более ясным в его глазах и вместе с тем все более требовательным в том, что касалось этической стороны, достоинства, всего строя жизни. Но кроме его личной ответственности оставался еще тот вечный спор с Судьбой, в котором заключается истинное назначение жизни человека, и пронзительный смысл того, что англичане называют Poetic Justice[26]. То, что во всем этом присутствовала некая надуманная горячность и даже безрассудство, которые всегда вызывают улыбку у стариков, вспоминающих чрезмерную пылкость молодости, не ставилось под сомнение, но Дантес уже довольно долго жил в компании самого себя, чтобы научиться не доверять зрелости, ни той мнимой мудрости, с которой она охотно объединяется и слишком часто служит извинением для соглашательства, отречения и всех прочих видов сообщничества с врагом.

Какое-то время он продолжал смотреть на ее удаляющуюся фигуру… Прежде чем скрыться под высоким песочного цвета портиком виллы, грациозно обернувшись, что еще раз подчеркнуло невероятное изящество всех ее линий, она подняла руку, и Дантес ответил ей, махнув рукой, о чем тут же пожалел, как будто он своим жестом смахнул ее, убрав из поля зрения… Однако он уже не мог ее потерять, если только не порвать окончательно с самим собой, не лишиться сознания, отбросив себя на стадию предсуществования, как бы переводя назад стрелки часов, не возвратиться к снам лихорадочной ночи, когда он бредил, вероятно, без устали прокручивая в голове эти будущие хореографические постановки под сверлящим взглядом Мальвины, который он чувствовал на себе. Порой ему казалось, что в этой партии у него нет другого противника, кроме него самого. Иногда также он видел сидящую напротив Судьбу, выжидающе склонившуюся над черными и белыми квадратами, или манекен с овальной головой и без лица, с картин де Кирико, начального периода. Может быть, не останется никого и ничего, одна лишь неведомая сила, которая выдумывала всех их, вместе с присущей им видимостью осязаемого содержания или бесплотной мечты, в пульсации эфемерного, где складывались и рассеивались века и цивилизации, жизнь и материя, мгновенные вечности и бесконечные пространства, быстро посаженные на свое место, отведенное им в человеческом Времени, тогда как Повествование продолжалось, но уже где-то не здесь, в совсем другой сказке. Лихорадка пожирала материю широкими мазками, как будто все вокруг: мебель, камни, лица, земля и небытие — было схвачено Джексоном Поллоком, мешающим котел миров, и картины появлялись и стирались на глазах у измученного бессонницей человека с каждым приливом и отливом бурлящей в жилах крови. Память овладевала взглядом и подчиняла себе; Дантес видел еще не появившуюся «испано» и внимательно следил за тем, как она приближается, петляя между холмов, видел и охряную в черных пятнах траурницу на кисти Эрики, обе — и кисть, и бабочка — напоминали иглу Валери, дрожащую, летящую и застывшую одновременно; Зенон из Элеи всевластно правил этим взглядом воображения, в котором любое движение длилось вечно, безостановочно поглощая ретинальное пространство; если только это не Барон — больше самой природы и слегка прозрачный, что позволяло разглядеть очертания желтого кресла, на котором он сидел, и одновременно некую гладкую металлическую поверхность, просвечивающую сквозь его левую почку, — если только это не Барон захватил Дантеса в плен своих неподвижных глаз восхитительной голубизны, представляя его стоящим на террасе и с высоты озирающим тосканские поля, ожидая появления еще невидимой «испано» с тремя пассажирами: противники выслеживали друг друга. Навязчивая галлюцинация на заре перед дуэлью. Единственное, что оставалось неизменным в этой бессоннице, ослепляющей белыми вспышками ночных пожаров, это манекен Де Кирико, сидящий на шахматной плоскости бесконечности, в своей обычной позе арфиста, среди циркулей, транспортиров и линеек геометрической вселенной, в которой все, казалось, выходит из какого-то божественного подсчета, строгого и точного. Дантес никак не мог понять, отчего его любимая картина, которую он оставил в своей парижской квартире, так неотступно преследовала его в минуты усталости. Во всем этом проступала какая-то скрытая манипуляция, в которой он не мог обвинить ни Мальвину, несмотря на ее прошлое колдуньи, ни Барона, который, вероятно, был точно таким же объектом манипуляции, как и он сам, хотя вся современная мысль принимала как данность полное отсутствие какой бы то ни было преднамеренности, управляющих схем, а значит, и противника. Но в дебюте этой партии совершенно неважно было, кто ведет в игре, при условии, что заранее педантично прощупываются все подходящие комбинации, с целью оградить себя со всех сторон, подготавливая возможные построения, в зависимости от тактики, выбранной противником. В самом деле, не было ничего более опасного, чем этот латентный заговор, скрывавшийся за неподвижностью фигур, и самое главное было освободиться от психологического давления, которое пытался оказать на него вражеский лагерь и проявлявшееся прежде всего в начинающем уже становиться подозрительным отсутствии какого бы то ни было движения на шахматной доске — скрытая угроза в неподвижности, наводившей на мысль о неминуемости какого-то оглушительного удара без предупреждения. Вот почему, вне всякого сомнения, фигуры у него в уме приобретали характер настоящего наваждения, оборачиваясь то Мальвиной, то Бароном, о которых в то же время нельзя было сказать, игроки ли они, или пешки.

XIV

Он лежал на спине, уставившись широко раскрытыми глазами в плотный мрак спальни. Не до конца закрытые тяжелые портьеры серого бархата пропускали немного тени — или, может быть, лунного света — и легкие вздохи ветра, долетавшие с озера. В то же время он стоял на террасе и находился в своем хорошо охраняемом кабинете, во дворце Фарнезе, где он укрылся в поисках нескольких минут покоя. Он был также везде, где его не было, в мраморных пейзажах, подобных тем, которые можно обнаружить в самом сердце жеод[27], о которых столь захватывающе рассказывал Роже Каюа. Но где бы он ни находился на самом деле, он неустанно продолжал исследовать у себя в голове всякие повороты событий, чтобы исключить любые сюрпризы, возможность которых не только всегда допустима, но и весьма вероятна; причем самые неожиданные и самые разрушительные — он это знал и готовил себя к этому — могли исходить от него самого или, точнее, от этого двойника, о котором он ничего не знал: тот постоянно ускользал от него и был, вне всякого сомнения, его самым злейшим врагом. И тем не менее в тот самый момент, когда он шел по дороге рядом с Эрикой под полуденным солнцем, устраняющим даже тень угрозы, и чувствовал под рукой незыблемую твердость стены, внушающей такое доверие собственной неоспоримой реальностью и способностью положить конец всякой путанице, точно указав место и время, — в этот самый момент новая вероятность, до сих пор никак себя не обнаруживавшая, возникла, непонятно откуда, в пока еще ночной тишине виллы «Флавия». Темнота, однако, уже начинала рассеиваться, отступая перед первыми позывами зари, — и эта вероятность, быстро обратившаяся в уверенность, поразила его своей беспощадной очевидностью, так как он знал уже, что этот сокрушительный удар врага, который он не смог предусмотреть, отразить было невозможно. Нелепое и суеверное, воистину недостойное цивилизованного человека, предположение, что Эрика никогда не существовала, что она была всего лишь видимостью, которую навязала ему в своем стремлении отомстить легендарная Мальвина фон Лейден, сожженная в XVI веке за колдовство, пытавшаяся с помощью черной магии выдать себя за свою дочь, оказалось всего лишь кратким мгновением испуга, с которым он быстро совладал. Вот что значило слишком часто, полагаясь на собственную эрудицию, посещать прошедшие века, которым вы втайне отдавали предпочтение. И все же было то, что не прервалось, а длилось дальше и в этом смешении мыслей, столь часто сопровождающем лихорадочное, почти бредовое состояние, явилось наконец вполне убедительным и столь же ясным, как пробуждение, так это внезапное чувство отступления Времени, отхлынувшего с головокружительной быстротой, или, вернее, чувство возвращения к реальности. Молодой атташе посольства только что понял, что растущее беспокойство, вызванное отношениями с нежно любимой пассией, о скандальном прошлом которой ему теперь было известно, а также предупреждениями, полученными от его шефов с набережной Д’Орсэ, после того, как дирекции отдела кадров доложили о его намерении жениться на «отъявленной авантюристке», вылилось в конце концов в нервное расстройство, потерю чувства реального и странные видения.