Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести] Страница 16

Вдруг увидел в зеркале брата.

— Все упражняешься? — усмехнулся он.

Ссора матери с соседкой кончилась тем, что соседка ударила мать ведром по голове. Мать пошла к участковому, но тот, по ее словам, выслушать отказался, вел себя грубо и оскорбительно.

Думаю, что мать сгущает краски, преувеличивает.

Впрочем, можно зайти, проверить и заодно поговорить о Юриспруденции в ее широком, философском смысле.

Набросал тезисы, подготовился, пошел.

Удот сидел за столом, что-то читал и ел колбасу с хлебом, запивая чем-то из бутылки.

— Здравствуйте! Приятного аппетита! — сказал я.

— Нежевано летит, что нужно?

— Дело в некотором роде…

— Короче! — рявкнул он.

— Нет… ничего… приятного аппетита, — сказал я и выскочил из кабинета.

Не нужно обобщать. Удот — это еще не все Право и не вся Юриспруденция. Не думать об этом. Смотреть вперед.

Жара продолжается, куры гадят, огород горит. Р. и В. бьют кастетами по дереву.

Мать рано утром уехала в деревню на похороны и оставила на столе записку, в которой мне строго по графику предписано кормить кур и поливать огород. Слова «куры» и «огород» написаны с большой буквы, а мое имя — с маленькой.

Вечером поливал огород. Брат пришел с какой-то красивой женщиной. Они расположились под навесом, стали пить вино. Брат подозвал, я подошел.

— Вот это мой младший брат, Нина, будущий юрист, законник, великий человек! И когда он станет великим, он сошлет нас с тобой за наши грехи на какую-нибудь безжизненную планету! — сказал брат.

— Он этого не позволит! — засмеялась женщина.

— Еще как позволит! Он готовится к этому!

— А я его сейчас поцелую, и он этого не позволит! — сказала женщина и вдруг поцеловала меня, отчего голова моя закружилась, а ноги задрожали.

— Плесни ему! — сказала она.

— На, выпей! — сказал брат, протягивая мне стакан с вином. — Выпей, может, это согреет твою юридическую душу, может, ты когда-нибудь пожалеешь нас.

Спал плохо, мысли путались, сердце стучало.

Нет, нет и еще раз — нет! Вам не удастся сбить меня с толку! Вам не удастся сбить меня с правильного пути! Вам не удастся затащить меня в трясину разврата и духовной пустоты! Сами погибаете и меня погубить хотите?

Подготовка к экзаменам. Подготовка к Новой жизни. Речь, взгляд, осанка, борьба с глухим «г».

Посетил музей-квартиру выдающегося государственного деятеля Ж., именем которого назван наш город. Оставил благодарственную запись.

Р. и В. хотят с кастетами напасть на кого-нибудь. Попытки отговорить их от этого пока безрезультатны.

Они хотят сегодня ночью выйти на улицу с кастетами и напасть на кого-нибудь.

Я сказал, что их действия могут иметь эксцессы. — Мент вонючий! — крикнул В. и ударил меня кастетом.

Головные боли.

Снова открылся понос.

Весьма тревожно.

Жара, пыль, мухи. Заводской дым. Огород поник. В бочке с протухшей водой медленно надуваются и лопаются зеленые пузыри. Сосед слева, недавно вышедший из заключения, роет в огороде какую-то яму. Сосед справа, дважды побывавший в заключении, бьет молотом по железу. В курятнике вскрикивают куры. Живот бурлит, голова болит.

Вечером пошел к обрыву. Луна освещала обрыв, Пиявку, сады пригородного совхоза. Как ты, луна, всегда выползаешь к нам из заводского дыма, так и я скоро выползу из Шлакового. Как ты, Пиявка, где-то впадаешь в море, так и моя жизнь скоро впадет в океан государственной жизни.

Вдруг кто-то сжал мою шею. Я вздрогнул, вскрикнул. Это был участковый Удот.

— Что здесь делаешь? — спросил он.

— Стою, — ответил я.

— Вижу, что не лежишь, а что ты здесь делаешь?

— Разве я не имею права?

— Имеешь, — сказал он, сжимая мою шею.

— Отпустите мою шею, ибо ваши действия могут иметь эксцессы, — сказал я.

От него разило спиртным.

— Шмакодявка, — сказал он и ударил в ухо. Я упал. Он стал бить ногами, я вырвался, побежал в поселок.

Бежал, петлял, спотыкался, падал и снова бежал — и выбежал прямо на поселковых хулиганов. С криками: «Лови будущего прокурора! Бей будущего мента!» — они бросились за мной, и я побежал от них…

Люди! Помогите! Брат! Где ты? Спаси меня!

Учения

Стояли на плацу. Над опустевшим лесом ползли тяжелые облака. Вышел Козик, обвел строй тяжелым взглядом, поздоровался. Ответили. Ворон перелетел с ветки на ветку. Развернулись, двинулись к тренажеру. По команде ошкурили и смазали затворы. Расчехлили тренажер, сняли бандаж. Подсоединили шланги, надули тренажер воздухом и заправили смазкой. Наводчики навели цель. Козик нажал рычаг, тренажер сложился по линии бандажа и принял рабочее положение. Еще раз проверили воздух, смазку и цель. Отклонений не было. По команде приступили к синхронному нагреву затворов.

— Не частить! Держать до ста! — кричал Козик в мегафон.

Все протекало нормально, только Угрехелидзе и Шпанко выбивались из режима: первый частил и не держал, второй тянул и передерживал.

Развернулись в колонну по одному и стали отрабатывать основной норматив. По очереди разбегались и прыгали на тренажер, стараясь взведенными затворами попасть в лоснящуюся от смазки цель с последующим разворотом на сто восемьдесят градусов.

Тренажер вздрагивал, выпуская отработанный пар и смазку. Закончили тренаж. Продули, почистили и зачехлили тренажер.

Со знаменем и оркестром боевым порядком двинулись в ЗПР для взятия основной цели.

Лес кончился, шли мертвым полем.

У гигантского и совсем пустого свинооткормочного комплекса Козик остановил подразделение и задумался. Детство и юность его прошли на свиноферме, и он не мог равнодушно пройти мимо этого места. Воспоминания сжали его сердце, на глазах появились слезы.

— На колени! — крикнул он.

Опустились, постояли, двинулись дальше.

Вышли к отстойнику. Ветер шевелил траву вокруг струпчатой болячки. Стали обходить, но Козик вдруг остановил. Он посмотрел на своих подчиненных. И подумал, что далеко не все из них знают, что такое отстойник свинофермы. Он с неприязнью подумал о тех, кто этого не знает.

— Пройти отстойник! — приказал он. Нерешительно вошли в жижу, Козик взобрался на монорельс, скользил над отстойником, подбадривал:

— Вперед! За мной! Не робеть, замудонцы!

Сержанты подталкивали, увлекали, тащили за собой отстающих.

В центре отстойника Козик приказал всем присесть и погрузиться с головой.

Погрузились. Тех, кто медлил это сделать, Козик с монорельса поправлял пешней.

Прошли отстойник, почистили затворы, двинулись дальше. У водокачки развернули знамя. Это было двухрукавное знамя флюгерного типа с байковой подкладкой.

Ветер тут же надул его.

Вошли в поселок, остановились на пустыре.

Блестело битое стекло, на горизонте дымились трубы.

Разведка доложила, что Тонька дома.

— Взвести затворы! Фронтом вперед! Оркестр! — крикнул Козик.

Тонька услышала знакомые звуки марша и вышла на крыльцо.

Войско, блестя затворами, приближалось к ее надувному домику, сделанному из водонепроницаемой серебристой армейской ткани. Тонька пошла в дом и заняла исходное положение.

Песнь о машинах

Меня звать Нина, я ничего не помню, помню только Симферопольское шоссе, грохот машин и раздавленных собак и кошек.

Мечтать о ребенке и муже я стала в десятом классе. Вычисляя всевозможные формулы, освещая экономическое и политическое положение далеких стран, пиша о молодогвардейцах и проч., я думала о них — о ребенке и муже. Они казались мне двумя облаками: побольше — муж, поменьше — ребенок. Они весело резвились в голубом небе, то совсем близко опускаясь ко мне, то улетая, исчезая…

Как-то осенью познакомилась я с одним человеком. Он боялся машин, столбенел на перекрестках, не доверял светофорам, вздрагивал — гулять с ним по городу было невозможно.

Тем не менее мы поженились и стали жить в нашем домике на Симферопольском шоссе. В первую же ночь он вдруг вскочил с постели, подбежал к окну и стал светить на шоссе фонариком.

— Зачем ты это делаешь? — спросила я.

— Машины должны знать, что здесь живут люди, — ответил он.

Я стала помогать ему дежурить у окна: полночи — он, полночи — я.

Грохот шоссе усиливался, машины множились, размножались.

Наш ребенок тоже боялся машин.

Объявили продажу дома, но покупателей не нашлось.

Машины размножались, грохот усиливался, шоссе расширялось, вплотную подошло к окнам.

Муж отменил ночные дежурства.

— Это бесполезно, — сказал он. — Нужно их полюбить, и тогда все устроится.