Альва Бесси - Люди в бою Страница 16

И тем не менее деньги — мы получили прибавку: теперь нам платят по десять песет в день — надо на что-то тратить, и мы тратим их в кантине на всевозможные военные значки, красные звездочки, знаки различия связистов, шоферов, летчиков, танкистов, пулеметчиков, санитаров, на пояса из дешевого кожимита, на бумагу и конверты (и того и другого не хватает), на скверные носки, носовые платки, пилотки, ножи (с жестяными лезвиями и роговыми ручками), на кисточки для бритья, из которых тут же вылезает волос, бритвенные лезвия, иголки и нитки, зубную пасту, щетки, открытки, словари. За песету (если отсидишь длинную очередь) тебя побреет в кантине испанский парикмахер, который когда-то жил на 14-й улице в Нью-Йорке и научился там брить с горячим компрессом; это единственное заведение в Испании, где введен этот дорогой сердцу американцев обычай. (В других кантинах бреют с холодной водой.) В кантине проходит вся наша какая ни на есть общественная жизнь; когда туда набивается много народу, становится тепло, здесь мы можем разговаривать с нашими командирами на равных, познакомиться с ними поближе.

Я помню Митчелла, красавца негра, — какое-то время он командовал нашей ротой новобранцев в звании лейтенанта. У него были величавая походка под стать королю или барсу и на редкость красивый голос; к обязанностям своим он относился с неизменным юмором. Позже он ушел на фронт простым бойцом; с тех пор я его больше не видел. Помню я и приземистого крепыша шотландца Грегори, портового грузчика, с бело-розовой девичьей кожей и нежным девичьим голосом, — он тоже какое-то время нами командовал, — более строгого ревнителя дисциплины и более мягкого человека я не встречал. По слухам, он погиб в ту ночь, когда XV Интернациональная бригада в последний раз участвовала в боях, — тогда же пропал без вести Джим, сын Ринга Ларднера[45]. Помню я и Джорджа Уотта, нью-йоркского студента, политического делегата, а позже комиссара Линкольновского батальона, юного и на редкость робкого, всегда поражавшего меня своим неармейским видом. Из сержантов в нашем учебном лагере больше всех мне нравится англичанин Алан Логан, в прошлом биржевой маклер и знаток садово-парковой архитектуры, преждевременно облысевший (от шевелюры у него уцелела лишь узкая бахромка волос); кроме меня, он никому не нравится. Он очень застенчив и поэтому излишне напорист, не уверен в себе и поэтому излишне категоричен. Алан показывает мне фотографию девушки, которую он долгие годы любил (она вышла замуж за другого), и по секрету говорит, что ему все равно, вернется он на родину или нет. И я ему верю, а вот Гуверу не поверил. Если Алан и вернулся домой, мне об этом ничего не известно; он попал в плен на Арагоне, а генерал Франко не жаловал интернационалистов.

…По городу бегают сотнями бездомные, оголодавшие собаки; они беспрепятственно носятся по улицам, спариваются на площади и в канавах; ребра у них торчат, их вонь примешивается к и без того неприятным городским запахам — в Тарасоне водостоки проложены под самыми мостовыми. Собаки всех мастей, размеров и пород — приземистые коротконогие шавки и свирепого вида гигантские псы — путаются у нас под ногами. Их горящие, воспаленные глаза смотрят с такой укоризной, что невольно отводишь взгляд.

У нас создается впечатление, что двенадцатого февраля собак в городе еще больше, чем обычно; они мечутся по улицам как угорелые, их пинают и ругают чаще, чем обычно: город взбудоражен. В церкви в срочном порядке созван митинг; по городу ходят слухи, что ожидается отправка на фронт. Бойцы носятся из барака в барак, прощаются, хохочут, перекликаются. Мы знаем, что, с тех пор как правительственные войска после блестящего наступления, продолжавшегося всего пять дней, двадцать второго декабря снова заняли Теруэль, фашисты упорно контратакуют город. Теруэль — ключевой пункт, поэтому фашисты намерены отбить его во что бы то ни стало; для этого они стягивают к городу колоссальные людские резервы, технику и к тридцатому декабря докатываются до ворот города, однако правительственным войскам удается их остановить. Тогда же мистер Уильям П. Карни из «Нью-Йорк таймс», находясь в безопасном далеке от фронта, выступил со статьей, где описывал восторженный прием, оказанный благодарным населением армии-освободительнице, состоящей из иностранных оккупантов. А днем позже следом за ним мистер Херберт Мэтьюз выступил с подобным же сообщением якобы из самого Теруэля. Ох и поиздевались же мы над их статейками еще на родине!

Все новобранцы охраняют склон холма, который спускается к шоссе на Альбасете и к железнодорожной станции. Мы два часа стоим в заграждении, пропуская жителей города к шоссе; от волнения сердца наши бешено колотятся, но вот наконец — наши. Впереди строя толпой бегут голодные собаки и смеющиеся дети; они тоже смеются — эти семьсот человек из учебного лагеря, которые идут на фронт: среди них американцы и англичане, канадцы и ирландцы, с десяток кубинцев. Их провожают без оркестра, но, пока они колонной по четыре взбираются на холм, они поют — им хочется уйти на фронт с музыкой. На вершине холма бойцы выстраиваются в очередь за пайками: каждому выдается по три буханки хлеба, большой банке мясных консервов и маленькой — солонины, порции мармелада, плитке шоколада и по две пачки «Лаки страйк»; печальных лиц не видно, в очереди смеются, толкаются.

— Проклятье! — говорит «Лопес». — Чего мы ждем?

— Готов поменяться с тобой местами! — выкрикивает Меркель.

— Чтоб им пусто было, — говорит «Лопес», — подгадали как раз ко дню рождения Линкольна.

Тут мы видим Гувера и Эрла — они добились, чтобы их отправили на фронт, сославшись на свой военный опыт — выдумка чистейшей воды. Гувер щеголяет в отличной меховой шапке — бог знает где он ее раздобыл; на Эрле каска. Они машут нам пачками «Лаки страйк», и мы, бросив пост, опрометью мчимся проститься с ними. Гувер держится залихватски; Эрл — спокойно и скромно. Я вспоминаю, как на пароходе он часами молча просиживал в курительной или стоял, облокотясь о борт, и глядел на море. Эрл — славный парень, и мы куда сердечней прощаемся с ним, чем с Гувером.

— До скорой встречи в Сарагосе! — кричат бойцы. — До скорой встречи в Овьедо! До скорой встречи в церкви!

Логан очень огорчен: его оставляют в Тарасоне.

— Я торчу в этой гнусной дыре уже пятнадцать недель, — говорит он.

А вот и Джо Хект, наш первый учитель испанского.

— Некому больше учить нас испанскому, — стонут новобранцы. — Учитель уходит на фронт.

— Оторвите голову Франко! — кричат бойцы.

— Да у этого гада ее сроду не было! — звучит чей-то голос.

Колонна растягивается по гребню холма; бойцы должны проходить по одному мимо стоящего посреди дороги стола — там проверяют, числятся ли они в списках. Нескольких человек, которые добивались отправки на фронт и получили отказ, не обнаружив их имен в списке, отправляют обратно в казармы. Грузовики стоят наготове, бойцы садятся в грузовики и, покуда собирают охрану, еще целых полчаса кричат и машут нам. Испанцы и испанки тоже машут нам; женщины плачут, вспоминают, как уходили на фронт их мужчины, вспоминают погибших: в городе не осталось семьи, где нет хотя бы одного погибшего. Наконец грузовики трогаются, мы глядим им вслед, видим, как над городом взмывает республиканский истребитель, обведенные красным концы крыльев посверкивают на солнце. Слышим, как наши ребята поют, и по числу куплетов определяем, что за песню они поют… хотя грузовики уже далеко и слов не различишь.

Мы наш, мы новый мир построим,Кто был ничем, тот станет всем!

Не успели наши ребята отправиться на фронт, как прибывает новое пополнение — снова американцы, англичане, канадцы; у всех у них много сигарет, которые они первые день-два щедро раздают направо и налево. Впрочем, они скоро обнаруживают, что и в Париже, и на юге Франции, и в Фигерасе им говорили правду — в Испании табака не достать; мы обходимся еженедельным пайком французских сигарет, к ним изредка добавляют диковинные сигареты — здесь их называют cigarillos finos[46], мы же за маленькие размеры и ядовитость окрестили их «противотанковыми». «Противотанковые» по вкусу напоминают коровий навоз; они то и дело гаснут, щиплют язык, дерут горло.

У Джека К. с собой большой запас сигарет, но даже это никого не располагает к нему. Наружность у него самая что ни на есть непривлекательная, голос такой зычный, что его слышно издалека, манеры наглые, и, хотя, пока его запасы не истощаются, он щедро угощает всех сигаретами, ему не удается завоевать ни симпатии, ни уважения. Встречаются такие люди, которые отчаянно хотят всем нравиться, что только для этого ни предпринимают, но, несмотря на все свои старания, не имеют успеха. Чем больше они распинаются, тем хуже к ним относятся. Джек служил спортивным инструктором в Нью-Йорке, Ирвинг Н. работал парикмахером в Калифорнии. Благодаря бойкому языку он пробрался в политические делегаты первой роты, а впоследствии и в сержантскую школу. Ребята повторяют: «Его-то с какой стати взяли в эту школу?» — и зло ухмыляются. У меня свои причины не любить его. Ирвинг Н. не курит, но свой табачный паек аккуратно получает. Пайковые сигареты он весьма расчетливо (хотя не исключено, что расчет его носит неосознанный характер) преподносит нужным людям. Перед тем как отправиться в сержантскую школу, он сказал, что выдаст приз — пачку американских сигарет — за лучшую заметку для нашей ротной газеты («Песня Максима»). Приз, можно сказать, у меня в кармане — я настолько вне конкуренции, что мне даже совестно соревноваться, но соблазн слишком уж велик. Когда я являюсь за сигаретами, Ирвинг утверждает, что никаких призов не обещал.