Александр Мелихов - Нам целый мир чужбина Страница 16

В решительную минуту деканат запросил характеристику с кафедры, и Орлов ответил, что Женька – пустое место (он ничего не мог о нем знать). Мне стало ужасно грустно; но Орлов – фантом Орлова – был выше моего суда. Я ходил с Женькой ходатайствовать от имени группы перед новой метлой – молодым заместителем декана

Гурьяновым, и тот, поколебавшись, позвонил в ректорат, чтобы там изготовили сразу два приказа – об отчислении (его отменить было нельзя, поскольку дело шло о святом – о войне) и о немедленном восстановлении.

Вступился за Славку перед Синько, вступился за меня перед

Орловым – благородно, что тут скажешь. Но в моем мире одно слово лжи весит больше, чем тысяча благородных дел.

О каких только материях мы не переговаривали в незабвенной

Семьдесят четвертой бессчетными часами за десятой производной краснодарского чая с раннего вечера до Ольгиного отбоя, но никогда не касались текущей политики (никто газет в руки не брал

– советская власть была надежно защищена от нас своей тупостью и скукой) и всегда избегали слова “еврей”. И правильно делали: из самых взаимооблизывающих обсуждений еврейского вопроса русские уйдут с чувством, что евреи слишком уж зацикливаются на своих мелких неприятностях, а евреи – что даже самые милые люди никогда не согласятся испортить себе аппетит из-за чужих бед.

Женька первым ввел в оборот это бестактное слово “еврей” – еще и, разумеется, с нажимом: а что тут такого – этот русский, другой англичанин, третий еврей.

Как-то вечером, пробираясь вместе со мной и Славкой сквозь толпу у филармонии, чтимой мною за достойное россианство, особенно подчеркнутое соседством презренного эклектизма гостиницы

“Европейская”, Женька со смехом хлопнул себя по лбу: сегодня вечером Семьдесят четвертая собиралась на Ойстраха, а он унес

Катькин билет (шесть часов в очереди) – сунул в карман в порядке заигрывания и забыл. Славка остолбенел: “Но ты понимаешь, что ты сделал ужасную вещь?!” Женька начал отбрехиваться, стараясь переместить внимание с объективного результата на субъективные намерения, – я каменно молчал, чтобы не начать трясти его за ухарски сбитые к плечам грудки: это другие могут говорить о тебе, но не ты сам!.. “Ты же согласен со мной, а не с ним?” – внезапно обратился ко мне Женька. “Нет”, – глядя перед собой, с усилием выговорил я – мне и сейчас трудно обмануть чье-то доверие, если даже я и не давал для него… Нет, значит, какой-то повод давал. И Женька замолчал, замолчал…

В мрачном безмолвии постучали в Семьдесят четвертую. Катька выбежала большая, празднично наряженная (при неизменном табачно-зеленом костюме белый кружевной воротничок, обложенный подвитым пружинящим золотом, над соболиными бровями золотая челка, как у Тиля Уленшпигеля с иллюстрации Кибрика), хотела что-то сказать, но замахала руками и бросилась обратно (совсем неловко сделалось оттого, что махающие ее руки венчал яркий маникюр, а убегающие ноги – нестойкие кастаньеты шпилек). Даже

Женька был смущен и – о мерзость! – начал оправдываться в том, в чем, разумеется, и не был виноват: да нужен, мол, ему этот жирный еврей – у Ойстраха, видите ли, сладкая манера игры…

Параллельная сценка вспыхнула через общий принцип утонченной недобросовестности: Женька, злой, оттого что он никак не может врубиться в какую-то тонкость метрического пространства, уверен, что ему никто не может ее растолковать. Уже и Юра отвернулся с надменной безнадежностью, уже и Славка махнул рукой, и Женька теперь наезжал на новенького – на меня, требуя, чтобы я говорил только о том, что ему неизвестно. Хотя все подходы приходилось начинать с известного. После того как он оборвал третью мою попытку – “Это и ежу понятно, переходи к делу!” – у меня потемнело в глазах (со мной такое бывало, пока я себе это позволял), и я, бешено выкрикнув: “Иди ты…!” – без купюр, без купюр, постыдное наследие тяжелого детства, – изо всех сил грохнул дверью (застыла в памяти сострадательная снисходительность Юры и восторженный ужас на кругло-ястребиной

Славкиной физиономии). Впоследствии Женька не раз юмористически-одобрительно, как гроссмейстер о юном чемпионе жэка, отзывался о моей выходке – дескать, может, может…

Оттого-то меня так и ошарашило, когда Катька уже в Заозерье мимоходом упомянула, как Женька на выпускной пьянке после нестройного “Гаудеамуса ”, как всегда, до крайности искренно изливал ей обиду на меня по поводу того злосчастного билета: он согласен, он был не прав – но это мое еврейское высокомерие!..

“Почему ты мне сразу об этом не сказала?!” – с ненавистью уставился я на Катьку. “Зачем?” Она действительно не понимала.

“Я бы выкинул его за дверь!” Катька недоверчиво покосилась на меня, но, видя, что я не шучу, примолкла.

Повторяю, я ни на кого никогда не сержусь – сколько можно сердиться, что осенью идет дождь: вкрапления предательства, юдофобства – все это так по-человечески, источник моей сегодняшней снисходительности – презрение: было бы просто непоследовательно отвергнуть застенчивые объятия роскошных крыл бежевого плаща хотя бы того же раздобревшего Синько в моем любимом магазине “Старая книга” (ныне “Пленки KODAK”) на улице моего любимого Герцена (ныне Большая Морская). Синько был уже весьма состоятельным южным доцентом в занюханном филиальчике запечатанного от посторонних глаз военного городка, в котором целый полк подполковников, располагающих немалыми матценностями, нуждался в экстренном (экстерном) верхнем, пускай и занюханном, образовании. Недавно, поведал Синько, в командировке он встретил

Иванова – у того тоже все хорошо. А до того Петрова – и у

Петрова все хорошо. Малинин, он слышал, в Болгарии, значит, и у

Малинина все хорошо. В прошлом году ездил принимать экзамены в

Молдавию, купил трех Андерсенов, и, представляешь, в книжном – вот как тебя – встретил Славика Роича – у него тоже все хорошо, пишет контрольные для наших заочников.

Славка в это время седьмой год сидел в отказе, кололся инсулином, был то увольняем, то вновь допускаем ко вшивой программистской работенке в одноэтажной конторе “Заготговно”, продолжая ерепениться под строгой лупой КГБ… Судя по всему, они встретились как старые однополчане – Толик, Славик… Что ж, я тоже не отказал бы в объятиях и Женьке, если бы он их возжаждал: стремление во что бы то ни стало избегнуть театральности оборачивается еще большей театральностью. Но уловок против истины – попыток обойти законы ее установления – я простить не имею права: она не моя собственность.

К эпохе Семьдесят четвертой, несмотря на слабо убывающую во внешнем мире склонность хохотать, горлопанить, пить, петь, петушиться, плясать и карабкаться на каждый неохраняемый подъемный кран, чтобы воротиться с роскошным трофеем – всесжигающей колбищей на восемьсот тысяч свечей, внутри, в

М-глубине, я сделался ужасно серьезным – по отношению к фантомам, разумеется, ибо не подсвеченная ими реальность для истинного мастурбатора всегда скучна и ничтожна. Я сам не знал, чего искал, – я лишь вслепую нащупывал нужный мне фантом, как захворавший пес ищет еще не виденную им целебную траву. То я благоговейно бродил по Эрмитажу, стараясь запечатлеть в душе

каждую картину, то старался переслушать всего Шаляпина и

всего Бетховена, то вдруг принимался изучать историю

Гражданской войны, отправляясь от Шолохова, чтобы затем засесть сразу за обоих “Борисов Годуновых” со всеми отвергнутыми нотными вариантами и биографиями всех действующих исторических лиц, – а потом вдруг прочитывал от корки до корки толстенный двухтомник

“Нюрнбергский процесс”, справляясь о событиях во все более и более презираемых советских энциклопедиях (зато по “Брокгаузу и

Ефрону”, случалось, без всякой цели плутал целыми сутками и – симптом! – здорово поднаторел в истории древней Иудеи – при полном равнодушии к современному Израилю, беспрерывно меня компрометировавшему).

“Войну и мир” еще даже в десятом классе я считал разновидностью

“Матери”, навязанной нам единственно с целью поглумиться, заставить хвалить что-то не просто посредственное, а прямо-таки наискучнейшее из всего педагогического арсенала. Зато когда во мне незаметно пробудилась М-глубь, я готов был буквально протирать глаза – с такой мощью меня увлекала медлительная река, влачащая неисчерпаемые скопища твердокаменно высеченных и все же живых людей, лошадей вперемешку с пушками, гостиные пополам со стягами и осенней грязью – и груды мыслей, мыслей, мыслей, таранно ударяющих в одну и ту же стену…

Достоевского в моих рудничных родинах невозможно было откопать ни открытым, ни закрытым способом. В Ленинграде я долго приглядывался к нему через Славку, время от времени зачитывавшему из библиотечного “Идиота” что-нибудь вроде: “Дела неотлагательного я никакого не имею, цель моя была просто познакомиться с вами. – И радостно округлял глаза: -