Александр Кабаков - День рождения женщины средних лет Страница 16

Они идут, держась за руки. Если следовать за ними достаточно близко и сосредоточить взгляд, будешь видеть только это: небольшая женская ладонь, вложенная в большую мужскую. Руки без перчаток. Мужчина несет снятую перчатку, зажав ее вместе с ручкой чемодана, женщина, видимо, спрятала в сумку.

Идут, держась за руки. И, если присмотреться еще внимательней, можно заметить, что ее пальцы чуть шевелятся в мужской руке, а большой палец, живущий свободно, неохваченный, слегка поглаживает тыльную сторону мужской ладони, вот эту самую перемычку между его большим и указательным.

Да, так можно идти, подумаете вы через некоторое время. Вот когда так, создавая ощущение, будто ты держишь маленькую птицу, в твоей ладони шевелится небольшая женская ладонь, и палец женский поглаживает перемычку между твоими большим и указательным, идти можно. Черт с ними, с выбоинами и льдом, плевать на выборы и курс. Надо же, совершенно такие же люди, как мы...

Но им повезло.

Любовь всегда несчастная. Счастливой может быть семья, дружба, целая жизнь. Но любовь – состояние болезненное, какое уж тут счастье... Преодолевая заложенный нашей животной природой эгоизм, иногда пересиливая инстинкт самосохранения, противоестественным образом предпочитая себе самим иное существо, мы погружаемся в это безумие, безумие в строгом смысле слова. Ум подсказывает: очнись! Присмотрись повнимательнее, ничего там нет, кроме собственной твоей лихорадки, галлюцинаций, жажды увидеть. Не делай глупостей, не ныряй вниз головой на мелком месте, хрустнут шейные позвонки и всплывешь, сломанный, вниз лицом – нет, не хотим слушать рассудка. А он продолжает бубнить: угомонись, вспомни, что кончается всё, кончится и это, а назад не отыграешь, всё будет порушено, а на руинах построенный замок окажется раскрашенной под камень фанерной будкой, и легкий ветерок времени поколышет его раз-другой, да и завалит, – нет, прём, словно слепые.

Так любят, когда действительно любят. Так любят женщину или мужчину, ребенка, родину, идею и свои воспоминания молодости. За такую любовь идут на всё и всем жертвуют – в том числе и самим объектом любви. Возлюбленного изводят ревностью и желают ему одного – либо со мной, либо в гроб. Ребенка балуют, ненавидят его друзей и жену и превращают его в кисель.

За родину бьются, пока не превращают ее в изрытую воронками пустыню. За идею и ее неизменность борются, пока она не умирает сама собой. Молодость пытаются вернуть любыми средствами, а добиваются ценой инфаркта только одного – становятся посмешищем.

Это всем известно.

Поэтому мудрые отказываются от любви. Любовь есть желание соединиться, преодолеть свою частичность и, слившись с любимыми, стать целым. Но, как всякое желание, оно неисполнимо до конца. А неисполненное желание есть несчастье.

И постигший жизнь отказывается от желаний. И от любви, конечно, в том числе. Некоторые позволяют себе любить только ближнего вообще и Бога – тоже вообще. Но и тут полное соединение весьма трудно и, скорее всего, недостижимо, так что и от этого желания надо отказаться. Надо отказаться от щемящего, причиняющего боль стремления к счастью.

Тогда-то оно и наступает, полное счастье. В его честь оркестр играет марш Шопена, а немногочисленные друзья плачут от умиления: счастье наконец достигнуто наиболее достойным из них.

...Хочется оставаться несчастным как можно дольше.

Как-то странно нас создал Творец: нам желанно всё то, что греховно. И рожденных под звездами Овна тянет, тянет ужасный Стрелец...

В кафе «Театральное» они сидели за соседним столиком. Первые наши байкеры, советские ангелы ада, оставившие у входа свои «явы», «паннонии» и «уралы» ради сиреневого симферопольского портвейна и рубленых бифштексов с жареным луком. Кстати, вполне в те времена доброкачественных, но и недешевых – рубль тридцать, если не рубль пятьдесят... Я ужинал со стипендии в элегантном одиночестве – сто армянского «старлея» (три звездочки), огурцы-помидоры, упомянутый бифштекс, центровое место... Они рассчитались на минуту раньше и вышли, я следом.

Мизансцена такая: угол дома; предводитель мотоциклистов в клеенчатой, как бы кожаной куртке – вполоборота ко мне; его дама – единственная в компании – тоже вполоборота, но другим профилем; малый держит свою возлюбленную за горло и лупит затылком о вышеотмеченный угол.

Я, совершенно не учтя еще троих angels of Hell, вполне способных раскатать меня в пергамент, кладу руку на клеенчатое плечо, отдираю рыцаря от дамы, разворачиваю к себе в фас и говорю – мол, ты чего, мужик, ты че... И получаю, естественно, с правой с оттягом точно в левый угол подбородка (до сих пор костная мозоль прощупывается) и, главное, прикусываю ... ... ... язык! Больно чудовищно! Имея уже соответствующий опыт и озверев от боли, притягиваю поближе оппонента за псевдокожаные грудки, резко поднимаю согнутую в колене ногу – и попадаю точно в цель в соответствии с рекомендациями «Гавриилиады». Малый закатывает глаза и валится на землю. Тут же появляется старшина и, лениво заломив мне руку, ведет в «червонец» (десятое отделение милиции, как раз в центре города моей юности). Позади везут за рога свой транспорт друзья побежденного, идет его дама, уже поправившая прическу и вполне вроде целая, а милицейский «газон» с бесчувственным телом объезжает дальней дорогой, но прибывает все равно раньше нас.

Так что, когда со мною беседует дежурный лейтенант, тело уже лежит на жесткой деревянной скамье, которые в отечественных казенных домах с гоголевских времен, и тяжело дышит, не открывая глаз и пуская мелкие пузыри слюны. Друзья его сидят в коридоре, и я знаю, что они дождутся моего выхода...

– Вылетишь из университета, – говорит лейтенант, переписывая данные из моего студенческого, – служить пойдешь, жизнь узнаешь... Гнищенко! Слышь, Гнищенко, у пострадавшего данные возьми...

Старшина отечески склоняется над телом, но тут тело, на свое несчастье и к моему спасению, приходит в себя. Что-то привычное пробуждается в нем, оно смотрит на милиционера с естественной ненавистью и говорит неожиданно внятно:

– Мусор! – И пытается плюнуть в официальное при исполнении лицо.

Меня после этого, понятное дело, отпустили, уничтожив протокол. Мотоциклиста оставили для выяснения отношений с властью. Дружков его тоже заодно придержали. «А то они тебя достанут», – сказал лейтенант.

Как несправедлива всё же жизнь. И как из этих несправедливостей складывается одна большая, Его, справедливость, которая нам-то, конечно, кажется несправедливостью...

Великий пролетарский писатель Максим Горький всем лучшим в себе был обязан книгам. Он был, следовательно, им обязан: босячеством, неприемом в Академию (история вроде «Метрополя» – одного не приняли, двое вышли), своевременной «Матерью», свинцовыми мерзостями русской жизни, островом Капри, действительно великим романом о Самгине, домом Рябушинского у Никитских ворот, сказкой, в которой любовь побеждает смерть, слезливостью, чахоткой, Марией Андреевой (вместе со всей странной историей Саввы Морозова), речью на съезде писателей, поездкой на Беломорканал, любовью (бесплодной) к Бабелю и легендой о врачах-отравителях.

Кроме того, видимо, книгам он был обязан и заметкой о джазе под названием «Музыка толстых».

Всем лучшим в себе я обязан джазу: олимпиадой искусств, проводившейся Астраханским облоно в пятьдесят девятом году, на которой инструментальный ансамбль (бас-балалайка, поскольку контрабаса не нашли, малый барабан из военного оркестра, аккордеон Weltmeister 3/4, семиструнная гитара) под моим руководством исполнил в джазовой аранжировке «Песню о Ленинграде» (солировал я, голос только что сломался), за что была вручена грамота, а на обратном пути в общем вагоне до станции Капустин Яр выпита всем коллективом бутылка ликера «Кофейный»;

...пластинкой “In memoriam Glen Miller” в белом конверте, окончательно и навеки сделавшей меня подверженным джазу, как бывают люди подвержены простуде; я слушал и слушал эту пластинку у единственного в Днепропетровске (известного, по крайней мере, мне) владельца стереорадиолы «Симфония», на столе лежали открытки с портретами гениев – Пэт Бун, Бинг Кросби, Каунт Бэйси, Пегги Ли, Стэн Кентон – все подряд, хозяин был серьезный собиратель, а я всё слушал и слушал, хотя диск был уже слегка запиленный, а впереди была сессия и можно было слететь со стипендии;

...возвращением с фестиваля в Донецке, когда мы устроили джем-сейшн в нашем купе, и великий басист (очень болен сейчас, увы) играл на коробке спичек, а первоклассный тенор вместо саксофона совершенно по-школьному обернул бумагой расческу;

...и еще фестивалем в Горьком, было это двадцать восемь лет назад, там я познакомился со многими, с кем дружу до сих пор;

...я был просто очень большим любителем этой музыки, джаз-фаном, посетителем «Синей птицы», «Аэлиты», «Печоры» и днепропетровского кафе «Мрiя», обязательным гостем, переезжающим с одного провинциального джаз-фестиваля (их много тогда разрешили в шестидесятые) на другой, автором восторженных заметок в комсомольской печати об этих же фестивалях и кафе;