Генрих Сапгир - Летящий и спящий Страница 16

— Ну, как, — говорю, — за моей спиной?

— Ничего, — говорит, — как за каменной стеной, если, — говорит, — пуля — защитит, а снаряд — так и так дырку сделает…

Я обиделся.

— Я, — говорю, — не танк. Пожалуйста, я и уступить могу.

Голосок сзади заметно потвердел, вроде как стальная проволока стал.

— В жизни надо быть танком. Люди уважают танки, танки принимают всюду в обществе, танкам дорогу уступают, в конце концов. (Вон как заговорил!) Любая женщина под гусеницы ляжет. Дави, скажет, меня, не жалко. Танком еще суметь надо быть. А ты: «Не танк»!

Я иду, он — следом да еще учит меня первым быть. И нравится мне это, вот что я скажу. До того увлекся своим первенством, что сам не знаю, куда иду. Сначала дома были кругом обыкновенные и тротуары побитые, потрескавшиеся. Мусорные баки под арками, пьяный валяется, никуда за мной не идет, чудак. А потом дома стали поновее, улицы попрямее и тротуар поровней. Старые дома, правда, попадаются еще, но в лесах, кисеей завешены, тут и там медными ребрами новая крыша торчит, ремонтируются. И оптимизма во мне прибавляется. Лучше жить людям становится, вот и строиться начали. А тут, как нарочно, солнце навстречу да полной улицей. Улица, смотрю, прямая, дома по обеим сторонам свежевыкрашенные, всех оттенков желтого и белого, как из терракоты. Это оттого, думаю, что я впереди всех иду. И чудится мне, все прохожие не просто идут, а за моей спиной. В меня закатное солнце бьет, а их не слепит. Ну, думаю, повезло вам, что я впереди иду.

Обернулся я, а сзади идут, идут — и все закатом обезличенные, со света в глазах темно.

И я иду, иду, марширую. И все за моей спиной, как за броневой плитой, маршируют: раз-два, раз-два.

Только снова потускнело, и не поймешь, то ли вечер, то ли еще не рассветало.

Голосок за спиной: «Куда ты нас завел? Оглянись».

Поглядел я вокруг. Пустыри. В беспамятном сером небе шаткие тонкие мостки над канавами. На земле битые кирпичи, голое стекло, всякий мятый пластик бесстыдных форм, а жестяных банок — тысячи. Будто была здесь битва и всех пивными банками поубивало.

И никого за мной нет. Только безликий маячит, дергается, будто от смеха.

— Спина у тебя, как у быка. — И щебетать перестал. — Ну, куда зашел, знаешь? Предводитель. Вождь.

Подозрительно мне стало. Как-то так ловко у него получилось. Как в шахматах. Предложил мне отчаянный ход. А я согласился. И угодил в ловушку. Поставил меня первым, и зашел я неизвестно куда. А сколько людей завел? Тоже неизвестно. Может быть, все по дороге погибли. Кроме безликого.

— Ты что за мной увязался? — говорю.

— Я — за твоей спиной.

— Как отсюда выбраться, хоть знаешь?

— Я за твоей спиной.

— Понял я, тебе следить за мной приказали. А я-то, дурак, иду впереди, иду… Давай лучше разбежимся по-хорошему.

— Я за твоей спиной.

Вот ничтожество, блин, и лица-то порядочного не имеет, а заладил: «Я за твоей спиной». Прилипала или еще хуже. И так мне захотелось от него отделаться, убежать, забыть. Как припущусь по каменистой земле! Бегу, будто ноги меня по воздуху несут. А он — следом. Не ожидал, приотстал сначала. Однако, вижу, догоняет.

Я — по откосу, он — по откосу. Внизу — асфальт, широкое шоссе. Грузовики, машины, цистерны — чирк, чирк. Боковым зрением вижу, коляска милицейская на обочине. «Сейчас, — думаю, — сдаст». И между машинами несусь, как заяц. Пронесло, перескочил на другую сторону.

Слышу, сзади такой противный длинный скрип. Лязг, тишина. Стою с краю асфальта, мокрый кусок шлака созерцаю, не спешу поглядеть. И так знаю.

Вот он лежит плашмя на животе, пиджак в мелкую клеточку, широкий затылок, почему-то седина сразу проступила. И темная лужа по гудрону растекается, по чуть заметной ложбинке. Жалко мне его стало. Хорошая, какая-то добротная, внушающая доверие спина; вспомнил я, как за ней шел, и все было хорошо и нормально. Проклятое любопытство сгубило. И зачем он за моей спиной пошел, побежал? Ведь я впереди быть непривычен.

Между тем и шофер, и милиция, и еще подошли — кучка образовалась посредине шоссе.

— Переверните его на спину, — говорят.

Двое сзади и перевернули. И сразу какое-то смущение там у них произошло. Милиционер посмотрел вниз и быстро перевел взгляд на шофера.

— Ты зачем с неположенной скоростью ехал?

А тот, шоферюга, чумазый такой, с цистерны.

— Под уклон, — говорит, — бандура тяжелая.

— Выпишу тебе штраф или акт составить?

— Выписывай.

А тут которые позже подошли голоса подают.

— Что, — спрашивают, — кошку раздавили?

— Нечего вам здесь делать. Идите к своим машинам. Да побыстрее.

— Чудак, чего тормозил?

— Гудрон скользкий, мокрый. А тут под уклон.

— Вот и влип.

Я заранее это предчувствовал. Как перевернули его на спину, на асфальте только слабое мельтешение, будто рябь на воде, — и ничего. Пусто.

СОСТЯЗАНИЕ

Мой приятель (по ряду причин я не хочу называть его имени), вернувшись из Индии, где он долго пробыл в каком-то храме неизвестной мне секты, приобрел уникальную способность: рисовать во времени и пространстве.

Нарисовать в небе кудрявые облака или изобразить диплом об окончании университета — ему пара пустяков, без риска быть схваченным за руку, потому что диплом получался настоящий, как и облака.

Нечасто он пользовался этим. Например, своим друзьям в воскресный день на даче он мог нарисовать и пивопровод, и каждому в руки дымящийся шашлык. Но не делал этого по причинам нравственного порядка. Что он там подписал, в Индии, или клятву дал, не знаю.

Правда, иногда… Нет, счастья это почему-то никому не приносило. Был у него друг — зануда и неудачник, нарисовал он ему удачу со стройными ножками, которыми она впоследствии от него и ушла.

Мать часто плакала, когда отец был жив, потом плакала еще чаще. Нарисовал ей нового мужа — непьющего, некурящего, этакого кандидата в президенты с ежиком полуседых волос. Но вскоре мама снова стала плакать. Наверно, привычка.

Одному непризнанному художнику нарисовал другую страну. Но тот и там остался самим собой — бездарностью и бесцветностью. Только стал еще больше тосковать по стране, где ему не дано быть… а здесь он чужой… и вообще…

Одной некрасивой девушке нарисовал красивую внешность. Все с ней спали, и никто не хотел жениться — говорили, что у нее некрасивая душа, что она воняет.

Еще было несколько таких же случаев. И постепенно все как-то стали отодвигаться от моего приятеля. Образовалась пустота. И ему стало скучно. Ему стало невыносимо скучно. И он нарисовал себе собеседника.

Это был настоящий собеседник — эрудит, доктор наук, лет под пятьдесят, но еще вполне моложавый, иссиня-выбритый, черные гладко зачесанные волосы с несколько неестественным блеском — в общем, как говорили прежде, благовоспитанный господин восточной наружности. Он сидел в удобном кресле, и поэтому не сразу было заметно, что левая нога его немного короче. Потому что мой приятель нарисовал Сатану. Идеальный собеседник и есть Сатана, как известно.

Не знаю, о чем беседовали, но договорились. Сатана предложил моему приятелю вступить с ним в некое соревнование. Кто победит, тот осуществит свое заветное желание.

— Хочу научиться делать людям добро, — сказал мой приятель. — Во всяком случае, чтоб они позволяли себе его делать.

Ну, а желание нечистого всегда одно.

Итак, состязание началось. Мой приятель, руководствуясь благими побуждениями и классиками марксизма, нарисовал сразу всем людям светлое будущее.

Сатана криво улыбнулся, обмакнул кисточку в первого попавшего функционера, как в чернильницу, и придал светлому будущему его плебейские серые черты.

Приятель серого не испугался — нарисовал совсем других, благородных, личностей и радужные перспективы.

Сатана подул — и мыльный пузырь со всеми радужными перспективами и благородными личностями покачнулся, поплыл вдаль — и лопнул там с неприличным звуком, запахло сероводородом.

Тогда мой приятель широким мазком нарисовал ленту Мебиуса, иными словами, вечную молодость. Предположим, дожил до сорока, завернул по ленте-киноленте и отправляйся снова в свои двадцать. И так до бесконечности.

— Ты победил, Фауст, — воскликнул Сатана. — Так осуществи же свое заветное желание.

И быстро начертил черную воронку, которая затягивала всех достигших 39 лет, — и так как моему приятелю как раз исполнилось 39 (он родился, когда умер Сталин), воронка его и затянула в момент со всеми его художественными способностями.

Вынырнул, думаю, где-нибудь за порогом — за обличье не ручаюсь — скорее всего, в виде большой музыкальной гусеницы с колокольчиками. Потому что настоящим заветным желанием его было с детства вовсе не добро делать людям, а на аккордеоне научиться. Аккордеон себе потом он изобразил, а вот музыкального слуха так и не смог себе нарисовать…