Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста Страница 16

Возвращались вечером задами огородов. Ромка подобрал в траве подстреленных воробьев, а когда вернулись к себе, на берег, распотрошил, нанизал тушки на проволоку, сунул в огонь ― жарево получилось отменным.

Потом мы сидели, притулившись к корпусу лодки. В воздухе хлопали чайки. Птицы, петляя, набирая и теряя высоту, улетали дальше, дальше, туда, где виднелся силуэт парохода, и не силуэт даже ― обыкновенное темное пятнышко, сжимающееся и таящее на глазах.

Насмотревшись, Ромка обернулся ― сидел он на песке, обхватив руками колени, ― и спросил, что я думаю о Полундре.

― Дядя Азиз? ― не сразу сообразил я. ― Так он же...

Ромка не дал мне выговориться.

― Твой дядя Азиз, ― передразнил он, ― знаешь кто? По-моему, этот дядя Азиз... Мне кажется, дядя Азиз... жулик.

― Жулик?!

― Что удивляешься? Хотя, ― он сделал небольшую паузу, ― я не уверен на все сто процентов, надо еще приглядеться.

― Ведь воевал он...

― В морской пехоте... ― согласился Ромка обескуражено.

― Разве может быть такое?

― Эх, Додик, ― сказал в сердцах Ромка, ― мало тебе пришлось помотаться. Хлебнешь с мое ― поймешь.

― Ромка, ― почти шепотом позвал я его, хотя вокруг нас не было ни души.

― Что тебе?

― Почему он жулик?

Ромка, однако, вместо ответа вскочил на ноги, подпрыгнул, опустился на руки, прошелся по песку на руках, снова встал на ноги, разбежался, кувыркнулся в воздухе. Следующее сальто Ромке не удалось ― он шлепнулся на спину, блаженно распластался на спине. Прилег рядом и я. Мы долго лежали молча, разглядывая затухающее в предзакатье небо...

Мы приготовили раствор из глины в глиняном карьере, потом налепили кизяков, три дня возились в бурой навозной жиже, таскали формы ― хлопали оземь деревянными колодами. Пароход появился на пятый день: будто таился он, дожидался конца нашей работы, а дождавшись, включил двигатель и теперь, волнуя заждавшихся, надвигался на пристань.

"Советская Киргизия"!

Мы побросали формы, окунулись в арыке, вытребовали у хозяйки положенные пайки.

Неподалеку от пристани столкнулись с Сайдуллаевым.

― Э, артисты! ― протянул он радостно и уже, казалось, собрался ставить "боевую задачу", но, почуяв в нас непривычно жесткое, осекся, немигающе поочередно стал вглядываться в глаза каждому. Мне даже почудилось, что после того, как Ромка, расхрабрившись, бросил: "Пока, дядя! Ищи дураков!", он вздрогнул, выдавил:

― Вы что, артисты! Я же хотел хорошего... Мы побежали на пристань.

― Действуй, как я, ― наставлял Ромка. ― И только, пожалуйста, посмелее.

Я соглашался, мысленно снова видел себя на борту парохода рядом с Ромкой, прокручивал в голове вариант проникновения на пароход, прокручивал, не догадываясь, что и теперь через какие-то минуты судьбе будет угодно снова испытать меня, и придется снова отступить, попросту говоря, не выдержать испытания, что по дороге на пирс меня окликнут, и я, обернувшись, увижу Садыка ― он подкатил на подводе к дощатому складу, где стояла небольшая очередь таких же подвод, ― что брошусь я к нему с покаянностью блудного сына...

― Смотри-ка, объявился! Его разыскивают по всему побережью, где только не шарили, а он ― вот! ― с такими словами встретил меня Садык. ― Что потерял на пристани? А этот? ― кивнул он на Ромку. ― Ага, понятно. Спутался с урками, ― слово "урками" Садык произнес со смаком, голосом человека, видавшего и не такое. ― Промышляете, что ли?

Слово больно задело Ромку. Сжав кулаки, он рванулся на обидчика, да так яростно, что я едва успел встать между ними. Садык струхнул, побледнел, хотя и успел принять оборонительную позу. На том конфликт исчерпался. Ромка сплюнул и со словами: "Ладно, не стану пачкать руки" отошел, поднялся на пирс, присел на ящик в ожидании меня.

― Смотри-ка, урка! С финкой небось, а! Да я... ― минуту-другую, забыв о встрече, Садык запоздало взвинтил себя, продемонстрировал несколько приемов, с помощью которых, приведись, он сокрушил бы "урку".

― Он не урка.

― Кто же тогда?

― Хороший пацан,

― Знаю хороших. Видел. Хорошие, когда спят... а в кармане ― финка.

― Нет у него финки, ― поклялся я.

― Ладно, ― смягчился Садык, доставая кисет. Он скрутил цигарку, затянулся и наконец-то продолжил прерванное. ― Обшарили берег, думали ― веришь? ― что утонул. Кто-то видел тебя на озере в тот день. И лес обшарили, горы. И, веришь, уже стали поговаривать, мол, одного брата Бог взял, другого пожалел.

― Пожалел? ― не дошло до меня.

Садык секунду-другую глядел, что-то увязывая в уме, а потом расплылся:

― С тебя причитается ― суюнчу[5]: брат твой вернулся с войны.

― Мой?! Брат?! Разыгрываешь!

― Знаешь что... Иди ты!

Садык взобрался на сиденье, крутнул вожжами:

― Значит так. Жди меня здесь. Подвезу ― не успеешь очухаться.

Ромка воспринял весть с завидным достоинством. Он не стал ныть, не попрекнул ни единым словом.

― Слушай, Дауд, ― сказал он, выслушав меня, ― вот что: возвращайся.

― А ты?

― Что я? Двину дальше. Обо мне не беспокойся ― привычное дело. И теперь не пропаду. Жми, слышь, без оглядки. Не горюй.

― Напиши.

― Не люблю писать, да и не до писем будет на войне, ― сказал очень важно Ромка, но, передумав, добавил: ― Ну, если хочешь... ладно. ― После паузы и вовсе утвердился в решении: ― Договорились, по рукам, напишу.

Он ловко втиснулся в пароходную кутерьму, пробрался по трапу и, когда пароход стал отчаливать, помахал рукой. И я помахал, но осекся, обнаружив в руке сверток с едой: забыл отдать Ромке ― вот кому харч во сто крат нужнее!

Выехали по косогору на широкую приозерную террасу. Ехали неспешно, то и дело огибая топи и песчаные бугры. Садык сломал надвое яблоко и со словами "Бог велит пополам делить" отдал вторую половину мне: когда с яблоком управились, завел длинную речь о доброте. Доброта означала щедрость, добрый человек тот, кто без колебания делится последним. Он, Садык, по его словам, даже страдал от доброты. Пример? А вот яблоко, съеденное только что. Боже, сколько страданий принесла Садыку его доброта! Признаться, мне было не до разглагольствований о добре и зле ― сердце, как Садыково яблоко, поделилось надвое, думал я о брате, пытался представить его, старался предугадать подробности приближавшейся встречи с ним: брат умывается, а рядом, на поленьях, лежит гимнастерка, ну конечно же, с металлическими кругляшками медалей; брат рубит дрова ― глухо разлетаются в стороны полешки ― рубить брат умел. Но вот и встреча ― на лице брата застывает изумление ― кино!..

Мысли разлетались, и я уже пытался представить Ромку на корме "Советской Киргизии"... Рядом с Пароходной Тетей ― становилось одновременно и грустно, и завистно.

Запомнилось: Садык, прервав размышления о мире добра, где несомненным пупом был он, сделал длинную паузу, но не утерпел ― сошел с философских высот и обратился в самое себя. Он ткнул кончиком камчи сверток у меня на коленях, ловко приокрыв обертку, сказал извиняюще-жалостливым, почти просящим голосом:

― Брату везешь?

Намек спутника был понят правильно: я, поспешно спохватившись, поделился с Садыком содержимым свертка.

Я думал о Ромке, почему-то казалось, что тогда на окраине поселка мы с ним расстались навсегда.

В пути Садык рассказывал ― со слов своей матери, общавшейся по-соседски с моей мамой, ― подробности возвращения брата.

Объявился будто тот утром... Будто мама вышла за ворота проводить корову в стадо (оно, судя по клубам пыли над деревьями и окриками пастуха-горлопана, ожидалось с минуты на минуту), выгнала корову на улицу и так увлеклась делом, что в суете не обратила внимания на человека, примостившегося у дувала. Будто взглянула на него и отвернулась, рассеянно, по ее словам, подумала: вот удивительно, сидит, как ни в чем не бывало, незнакомый мужчина на чужой лавочке, обросший, в грязной, разодранной в клочья шинели, хотя на дворе в разгаре теплынь, с палкой в руке, с узелком. И в такую рань ― бродяга не бродяга, нищий не нищий, сумасшедший не сумасшедший.

― Мама, не беспокойся, иди, корову выгоню я... Услышав такие слова, старая не взяла в толк и, больше думая о своем, произнесла:

― Хочу, сынок, передать пастуху еду ― пусть повнимательнее поглядывает за коровой.

И осеклась. Со словами "О аллах, не наваждение ли?" она будто подошла к мужчине, прошептала:

― Сынок, это ты? Не изменило ли мне зрение?

― Что с тобой, мама? ― пришел черед подивиться тому. ― Я, мама, я... Идите домой, а я дождусь пастуха.

Мама будто обняла моего брата, поцеловала в щеку и, все еще не веря в чудо, молвила:

― Сынок, милый, неужели вернулся? Какая радость!

― Мама, чему радуешься? Опомнись...

― Разве не видишь, радуюсь твоему возвращению. Как не радоваться, если ты вернулся с того света. Сколько времени от тебя не было вестей. Многие успели тебя похоронить. Но чуяло сердце, что жив ― и вот дождалась, ― говорила мама, целуя его. И лишь спустя минуту-другую ее будто осенило, она вгляделась в наивные и добрые глаза брата: радость стала затухать.