Альберто Бевилакуа - Скандальная молодость Страница 16

Ада с сожалением качала головой.

— Странные вы люди. Почему вы все всегда называете по-другому?

Я пристально смотрела на нее, и мне, в свою очередь, было ее жаль:

— Потому что нам не нравятся имена, которые даете вы на своем лживом языке. И потому что так нам кажется, что мы снова становимся хозяевами вещей, и даже если вы их у нас украдете, от нас останется след.

Изи меня упрекала: обращайся с Этторе, как с любым другим, не привязывайся к нему. Но я постоянно о нем думала, правда, без тех безумных чувств, в существование которых никогда не верила.

В последующие годы я часто возвращалась в Тедольду, зная, что в плавучем домике уже никто не живет; я внушала себе, что в дверном проеме вот-вот сверкнут лукавые глаза Этторе, спрашивающие меня о той хитрости безумцев, составлявшей нашу единственную силу, как тогда, когда мы были в стае или отбивались от нее; о способности смеяться и чувствовать себя жестокими за спиной всех тех, кто, как Ада, считал нас неспособными на этот молчаливый сговор. Чтобы обладать, она должна была торговать своим телом, при этом веря, что покупает тело другого. И я наконец поняла, что она не скрывала никакой тайны, никого не искала и в своей гордыне была весьма далека от того, чтобы позволить найти себя. Это было обычным заблуждением породы людей, живущих на земле старых русел и чахлого кустарника, породы Изи и Риччи, и всех тех, кого я узнала. Действительно, у урожденного Изи или Борди, или Риччи, никогда не бывает необычайных взлетов фантазии, для этого надо самому создавать свою жизнь, надо быть обнаженным и одиноким и уметь, отбросив страх, говорить правду о своем противнике.

Иначе все это просто чудачества и капризы.

Я ходила по плавучему домику, думая, что, как бы там ни было, в те дни, что я провела с Этторе и Адой, деликатность впервые доставила мне физическое удовольствие; и дружба между нами заключалась в том, что у всех были одни и те же желания, начиная от нетерпения, с которым мы вставали утром, чтобы увидеть, как Этторе отплывает на «Местере» с зажженными огнями.

Потом Ада испортилась. Я помню тот вечер, когда, возвращаясь домой, я поняла, что то, что было между нами, кончилось, поняла по тому, как она держалась в отдалении на верху плотины, а за ее спиной высился столб с каменным орлом, обозначающий старую границу между государствами, словно это каким-то образом обозначало ее власть над реальностью, и то, что она останется земным созданием, не доверяющим этим водам, которые простирались у ее ног и над которыми проносились стаи слишком грязных чаек.

Любопытство, которое она проявляла ко мне, внезапно пропало. Когда я поднималась на плотину, у меня возникло ощущение, что она смотрит на меня, как смотрят на бродячую собаку, голодную и грязную, как чайки, и просто меня не замечает. Тогда я остановилась на середине подъема, решив, что пусть она остается надо мной. Я ухожу, сказала я, хотела попрощаться. А она меня спросила: как ты догадалась? Не отвечая, я предупредила, что пойду попрощаюсь и с Этторе.

Мне не пришлось его искать.

Передо мной стоял не просто нарядившийся бандит, а настоящий Тарокко; модных брюк, шляпы с ленточкой, запонок в манжетах, щегольского пиджака, перекинутого через руку пальто из тонкого сукна недостаточно, чтобы выглядеть, как Тарокко, — бандит должен смеяться над собой. Сама поза Этторе — а стоял он, прислонившись к двери плавучего домика и скрестив ноги, — говорила, что эта насмешка существует. Он снял правую перчатку, чтобы подать мне руку, и на нашем языке без слов дал понять, что человеческую природу не изменишь, что Ада Борди ему платит, и он, может быть, перестанет ездить в По делла Пила.

Он заблуждался. Потому что для Ады он значил столько же, сколько белая ива значит для Прорицателя, который показывает на ней людям Райские Врата и святых рыцарей; иными словами, привлекает ее жалкая оболочка; и чем в большей степени она остается ивой, тем лучше.

Я спросила, для кого он нарядился Тарокко.

— Для тебя, — ответил он. — Потому что, если ты не против, сегодня вечером я приглашаю тебя на ужин в «Черный Стол».

И я согласилась.

Мы пошли в это местечко, которое на самом деле называлось — траттория Маттиони, но, поскольку оно находилось за кладбищем Форте Урбано, родственники усопших устраивали в нем поминки; постепенно туда начали приходить и те, кто был в трауре, и те, у которых просто случилось какое-то горе, так что теперь траттория Маттиони зарабатывала кучу денег на том, что с гордостью рекламировала как блюда от горя.

Это было самое популярное и самое веселое заведение на всей равнине Боргофорте.

Мы с Этторе просидели за столом допоздна, и перестали есть только тогда, когда больше ничего не лезло в горло, потому что Ада смотрела на нас, сидя в одиночестве за соседним столом, и я знала, что она про себя говорит: что за люди, едят и смеются над собственными похоронами.

И о других рассказала я Изи. И о том, что я назвала временем злобы.

О тех, кто прятался на виллах и в загородных поместьях, ожидая конца света и расставив вдоль границ своих владений лодочников, вооруженных ружьями. Кто превращал свои последние балы в процессы над человечеством, где музыканты, которых мы видели бродящими от деревни к деревне, со все более грустным видом молча сидели в сторонке. Кто, наконец, подобно Энрико Челли, посреднику из Бастии, взбирался на башню Сан Джакомо. Хотя поднять на бунт толпу крестьян пытались многие, сделать что-то конкретное удалось только ему. Не благодаря идеям, которых у него не было, чем он весьма гордился, а благодаря его солидности и отсутствию предрассудков.

В первую очередь он обратился с призывом к женщинам, которые его даже не слушали, а просто восхищались его гордо посаженной головой с волнистыми светлыми волосами и жестом, которым он потребовал тишины. А потом и мужчины не смогли устоять перед очарованием его величественной фигуры, так же неподвластной времени, как его ничем не омраченное чело было неподвластно мыслям. Я объясняла Изи, что он завоевывал доверие пастухов и тех, кто разводил молочный скот, вызывая в них такие же переживания, которые они испытывали, когда у них в хлеву рождалось совершенное животное, отмеченное роковым знаком.

Он тщательно разрабатывал свое появление на зубчатой верхушке Сан Джакомо, зная, с каким важным и таинственным видом жрецы и короли предстают перед народом, устремляя взор куда-то вдаль; а те, кто внизу, говорят: кто знает, может, они видят то, что от нас сокрыто, хотя на самом деле ничего такого они не видят: их сила, как и сила Челли, заключается просто в умении выбрать место повыше.

— От Мезолы до Монвизо, — заявлял он, — я выведу вас из хлевов, свинарников и ваших домов, которые отличаются от свинарников только тем, что больше по размеру; я выведу вас, ибо я этого хочу. Я мог бы привести вам, как это делают другие, десятки причин, оправдывающих мою жажду власти, но не буду. И в этом доказательство моей искренности.

Все это были совершенно пустые слова, тем не менее они приводили в восторг крестьян, разуверившихся во всех богах, запутавшихся в идеалах или неспособных понять какую-либо идею и, таким образом, овладеть ею.

Челли надеялся, что его голос дойдет до болотистых заводей и пойменных участков реки, где страдали от болезней самые смиренные, до фронтов, на которых смерть косила не господ, а слуг, и не было для них другой купели, кроме земли, которую они испокон веков обрабатывали для тех, кого он называл генералами бойни:

— Куда, если не на скотные рынки слуг, бежит каждый день тот, кого называют Био ди Гьяре — деревенский посыльный, который разносит весть о погибших в окопах, нажимая на педали своего велосипеда с таким же удовольствием, с каким приходский священник из Бертеди, всем известный человеконенавистник, нажимает на басы своего органа?

И вот Челли спустился с башни, сел на коня и во главе колонны мужчин и женщин отправился в путь вдоль каналов Монтеджаны, и повсюду его встречали криками: а вот и колонна Челли! Эта толпа была вооружена ружьями, вилами и кнутами, которыми их веками хлестали хозяева, и факелами, и распевала песню в честь Челли Освободителя. Они стучались в двери, окружали причалы, во весь голос выкрикивая радостную весть, и, стиснув зубы, упорно шли вперед по песчаным равнинам, стремясь настичь неведомое, а в качестве оправдания говорили: мы, в сущности, не более сумасшедшие, чем все остальные.

К знамени Командующего присоединилось все, что казалось символом: знамена святых, пестрые занавесы бродячих цирков, орлы, изобретенные тиранами, а также карты Священного Писания с изображением лабиринтов Рая и Ада, которые помогали сориентироваться и не сбиться с пути.

Изи была недовольна: о Челли я хочу знать совсем другое, он ненормальный и, значит, ценен своими скрытыми пороками, а не явным безумием.