Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный Страница 16

— Ага, — лениво ответила я.

Я бы осталась здесь. Навсегда. Здесь пахло живой травой и цветами. Я сорвала цветок джузгуна и пожевала, он был кислый на вкус. Самое то на такой жаре.

Мы шагнули к машине, из-под наших ног врассыпную поползли змеи. Мы закричали оба в голос и отпрянули назад. Змеи раскрутились пыльной изолентой из тугого клубка. Мы только что любили друг друга. Только что сказали самое важное. А на нас внимательно смотрели змеи сказочной страны. Они были неопасны, обычные полозы, но мне опять стало не по себе. В этих местах мне все время было не по себе. Такого со мной не бывало. Никогда.

Был полдень, а стало темнеть. Небо закрывалось мглистой тучей, она неслась за нами во весь опор.

— Не повезло.

— Что это? — спросила я.

— Пыльная буря.

Мы встали за огромными валунами, чтобы ее переждать. Я снова пережила дежавю. Буря визжала, верещала, выла безумной, падучей ведьмой. Она билась в окна машины яростно и неистово. Она заволокла все пространство собой до самого горизонта. Вокруг оси. Все в серой, желтой, бурой земле, пыли, песке и мелких камнях. От земли и до самого неба. Сплошной, могучей стеной. Без смерчей или торнадо. Высоко в небе, далеко-далеко горела пятиваттная красная лампочка. Сказочная страна проявляла нас в своей фотолаборатории. На память, чтобы не скучать и не забывать. Дьяблерия дикой природы продолжалась. У нее не было антрактов.

— Нельзя было убивать фаланг. — Я вспомнила двупалую руку Горыныча.

Я только подумала о Горыныче, и лобовое стекло тут же расстреляла очередь из мелких камней. С моей стороны. Я откинулась назад. Рефлекторно. И задеревенела.

— Не думал, что ты такая трусишка.

Я теснее прижалась к Ване. Он достал фляжку.

— Лекарство от страха. Коньяк без дыни. Теплый.

Мы выпили не больше половины фляжки, а я уже опьянела. Я наклонилась вперед, как бешеный испанский бык, и показала буре дулю. Через лобовое стекло. И вдруг стало светлеть.

— Дулю ей покажи! — закричала я. — Ее от дули колбасит!

Мы допили фляжку до дна, показывая буре дули во все окна. Она отступала, а мы хохотали. Мы просто визжали от смеха. Как две фаланги. Пока все не стихло.

— Показать тебе нашего ангела-хранителя? — спросил Ваня. — Смотри.

На шафрановой горе среди серых битых валунов, твердо упершись в сухую землю, росло далекое дерево. Разлохмаченный ветром стог темно-зеленого, сочного сена на крепком черенке.

— Что за ангел такой? — удивилась я. — Лохмучий-зеленучий?

— Тамариск. Мировое древо шумеров. Настоящее, будущее, прошлое. Изгоняет зло, очищает, лечит.

— Спасибо, — неслышно произнесла я и взяла Ваню за руку. Мировое древо махнуло нам на прощание своим зеленым ангельским стягом.

Уже в пути я сказала:

— Надо было до него добраться. Взять с собой хотя бы веточку. Изгонять, очищать, лечить.

— Мы еще за ним вернемся. Обещаю.

Я наклонилась и чмокнула колено моего избранника. Он обхватил меня рукой, и мы поехали дальше, руля машиной на равных. Он левой рукой, я правой. А другие наши руки были заняты. Держали нас в охапку. Крепко.

Старая, сказочная земля вырастила волшебное Мировое древо, оттиск души, солнца, земли и неба. Зря мы к нему не добрались. На старой земле было больше костей, жертвенников, мертвых городов, руин и развалин, чем магических формул души. Одна чаша весов всегда была полнее, и она работала против нас.

Сказочная страна всем гостям дарила подарки. Но они были сюрпризом. Их не ждешь, они появляются сами по себе. Из пустыни мы попали в оазис, он прятался среди желто-коричневых скал. Его бы не было, если бы не источник воды, бьющий из-под земли.

Сказочная страна расстелила зеленый, мягкий ковер из мятлика. У сказочной страны был хороший вкус, она плела узоры по-английски. Без ровных, подстриженных газонов и деревьев, обкромсанных секатором французского садовода. Сине-фиолетовый шалфей и темно-розовые шишечки чабреца, а между ними синие васильки. Желто-зеленые заросли зверобоя и скромные, совсем незаметные белые цветы пастушьей сумки. У нее уже начали появляться зеленые сердечки. Над водой белые же ветки цветущей пахучей таволги. Как заросли сирени. Целый дружный лес из таволги — и выше в скалах миндаль. В гордом одиночестве. Ему было бы трудно совсем одному, если бы не заросли терескена.

Мы приехали в это место почти на закате. Вода отсвечивала красным в дырах от тени цветущей таволги, а вокруг бурчали песни лягушки.

Сказочная страна была безлюдной, она осталась такой, какая есть с незапамятных времен. Мы так и остались в ней одни-одинешеньки.

— Какое у тебя первое воспоминание? Самое первое?

— Мм, — я задумалась. — Я помню первый кадр из моей жизни. Я стою под раковиной в ванной и отламываю пластмассовые колокольчики от погремушки. Мне нужно было знать, что у них внутри. Колокольчики я отломила, но что в них шуршит, так и не узнала. Тогда я укусила колокольчик четырьмя зубами. Больше зубов у меня к тому времени не выросло. Но прокусить колокольчик не смогла. Тайна шуршащих колокольчиков так и осталась неразгаданной. Я забыла о них сразу же. А сейчас интересно. Вдруг это важно? Не зря же я это запомнила. Жаль…

— Мне тоже! — засмеялся он.

— А у тебя?

— Я делил камни на кучки. Складывал пирамидами на песке. У моря. Красные камни к красным. Черные к черным. Белые к белым. Галька с золотыми прожилками оставалась на первом месте всегда. Камни высыхали, я снова смачивал их водой. И тогда они становились такими же красивыми, как прежде. Они надевали на себя серую одежду, я их раздевал, чтобы увидеть их настоящими. На следующий день я не нашел свои пирамиды. Как ни искал.

Он помолчал.

— Я до сих пор помню запах отца. Чувствую. Я положил голову ему на плечо. Он меня утешал. Что говорил, не помню, а запах помню. Лицо его забыл. Совсем. А запах помню… Как сейчас.

Он задумался, и мы замолчали. Мне хотелось знать больше, и я спросила:

— А потом?

— Потом меня увезли домой. Даже не знаю, сколько мне было лет тогда. Я взял с собой только один камешек. Белый с черными конопушками. Под водой у черных конопушек всегда проявлялись золотые значки. Камень высыхал, они исчезали на глазах. Когда я немного вырос, я додумался смазать его вазелином. Теперь рядом с черными пятнами всегда были золотые звездочки. Я понял, все дело в черных пятнах. Их никогда не отмыть.

— Этот камешек до сих пор у тебя?

— Нет, — помедлив, ответил он. — Я отдал этим камнем долг.

— Кому?

— Тому, кто разбрасывал камни, — нехотя сказал он, помолчал и добавил: — Хотя золотые звездочки тоже обманка. Пирит — золото дураков.

— Ты имеешь в виду и монеты? — удивилась я.

У меня почему-то сложилась связь между монетами, на которых Ваня был помешан, и этим камешком из детства. Но «золото дураков» и его тон не вязались со страстью к нумизматике, перешедшей в наследство от отца. А отца он любил. Это было нетрудно понять. Кто разбрасывал камни? Кому долг? Что за загадки?

— Нет. Монеты совсем ни при чем. Дело в другом. Не все то золото, что блестит, — безрадостно произнес он.

— А мою корону королевы снежинок мальчик растоптал. Перед самым праздником. Я тоже не помню его лица. Помню, как я ревела в три ручья. До сих пор помню. Ерунда, а забыть не могу. — Я рассмеялась. — У нас было тяжелое детство!

Мне хотелось поддержать моего мужчину. Он вспомнил то, что в сказочной земле вспоминать нельзя. Ни под каким видом. И я взяла его за руку. Чтобы он забыл о том, о чем ему лучше не вспоминать. Он пожал мне руку в ответ.

— Твой отец для тебя все еще главный? — неожиданно спросил он.

— Я все свое раннее детство просидела на его шее. И я его люблю. Ведь он мой отец. Это нормально.

— Ясно, — ответил он и замолчал.

Мы только что были рядом — и вдруг отдалились за одно мгновение. Так далеко, что дальше некуда. Моя щека касалась его плеча, я всего лишь сейчас заметила, что моя щека теплая, а его плечо холоднее не бывает.

— А твой отец?

— Я помню его только по фотографиям. Хотя он умер, когда мне было уже двенадцать лет. Фотографии были развешаны во всех комнатах. Напоказ. Смешно и дико, — он вдруг усмехнулся. — Мать умерла, я их снял. Все до единой.

Он замолчал. Отстраненно, как чужой. Я поцеловала его холодное плечо, чтобы согреть хоть немного. И обняла его. Чтобы быть с ним ближе. Мне хотелось дать ему понять, что он не один, а со мной.

— Я устал, — вяло сказал он.

— Я тоже.

Во мне стерло желание ластиком. Внезапно и противно. И мне отчего-то стало тревожно. Текущей рядом со мной воде тоже не спалось, она то журчала, то булькала, чужие мысли и чувства падали в нее с плеском. Таким редким, что я просыпалась. Я уснула к утру, как мертвая, под песни лягушек и сверчков. Мне снилась чистая ключевая вода, такая прозрачная, что видны были камни на дне родника. Камни с черными пятнами. Черные пятна наползали оползнем на золотые значки непрочитанных букв, скрывая от глаз, и поднимались трубочками заварного пирожного из черной туши, пока вода не стала такой же черной, как черная тушь.