Дан Маркович - Монолог о пути Страница 16

Я не понимал свою жену, что ей нужно было, как она могла жить со мной, почему жила... Особой любви ко мне она не испытывала, просто был муж, семья, и это было правильней, чем без всего. Ей казалось, что она знает меня. Она пренебрежительно относилась к моим "пробиркам". Я же до сих пор не могу понять, что люди находят в "практике" - в каких-то житейских делах, в производстве... Нужно? Это никогда не было для меня аргументом. Я никогда не знал, нужно то, что я делаю или не нужно, и это не смущало меня. И теперь не знаю, и меня удивляет, когда какие-то люди говорят, что мои картинки и рассказы им нужны. Что скрывать, мне это приятно, но непонятно.

Я бился за великие дела, а все остальное казалось мне своего рода "гарниром", переходным мостиком, разбавляющим раствором. Без вершин жизнь была бы черной дырой, из которой кое-как вылез и, после некоторого барахтанья, набирая скорость, катишься обратно... Жена говорила мне про хозяйственные дела, про счастье отдыха и комфорта, семейные радости, а я думал - зачем все это, если у меня не ладится опыт?..

И теперь я чувствую также, только не берусь никого осуждать, потому что своей жизнью не слишком умело распорядился. И мало, что понял в ней. Мое непонимание разного рода "мелочей" не исчезло, оно слилось с главным, огромным непониманием.

10

В тот период жизни во мне преобладала страсть к знанию, к ясности. Я не могу назвать это другим словом - именно страсть! Но что греха таить, было и простое цеплянье за жизнь - я чувствовал, что мне не на кого надеяться, и я должен выкарабкаться туда, где светло, безопасно, где можно без страха заниматься тем, чем хочешь. Ведь в сущности медицину мне пришлось преодолевать, перескакивать через нее, и никто мне не делал уступок и поблажек, наоборот, я вызывал у многих неодобрение и даже злость. И я не хотел, чтобы дальше было также, мне никогда не нравилось попадать "под огонь". Я хотел делать то, что нравится, и в то же время вести себя "как все" - никому не мешать, не досаждать своим поведением. Я был слабей матери, "разбавлен" отцом, и противодействие "всему миру" дорого мне стоило. У меня всегда был страх перед громким голосом, бравадой, бахвальством своим умом, успехами, необычным видом... Я добросовестно избегал всей этой чепухи, чтобы не попадаться... и все равно, конечно, попадался, потому что по существу никогда не уступал, и при этом не обладал ни гибкостью, ни дипломатическими способностями. Я был слишком увлечен своими игрушками, чтобы лавировать.

Со временем я понял, что затея безнадежна - никого все равно не проведешь, люди сразу чувствуют, что ты странен. Но нужно хотя бы стараться, не доводить дело до жесткого противостояния: поменьше говорить о себе и не общаться с чуждыми тебе людьми. Мне эти правила помогли... но во всем городе осталось два-три дома, куда мне приятно иногда зайти. Меня это мало беспокоит, но результат очевиден, за все приходится платить.

Иногда я думаю, что в каком-то "нормально-житейском" смысле был нежизнеспособным. Я ни с чем в сущности считаться не хотел, кроме своих страстей и увлечений. Нет, считался, но терпел, сжав зубы терпел. Я всегда знал свои долги, платил их исправно, но примириться со своей постоянной "задолженностью" никогда не мог, только и думал, как вырваться. Наконец, вырвался... и попал в другую жизнь, в которой свои трудности, страхи, препятствия, и тоже не могу назвать себя свободным. Но теперь во всем должен винить только себя, и это хорошо.

11

Я страстно хотел переделать себя, усовершенствовать, кем-то стать - и в то же время никогда не видел себя со стороны. В сущности я ничего не улучшал и не переделывал - для этого нужно знать себя. Я назначал себе цели - стать таким-то и таким-то... Наверное, если бы я поставил себе целью стать певцом, то не подумал бы испытать свой слух, и голос - я просто начал бы петь. Я не преувеличиваю, в сущности так я начал писать картинки. Я почти никогда не осуждал себя, ведь для этого тоже нужно хотя бы чуть-чуть понимать себя. Ошибки, неудачи на пути к цели казались мне естественными препятствиями, о которые я споткнулся. Я морщился, почесывал места ушибов... и продолжал стоять на своем.

Я не могу сказать, что был негармоничен, потому что действовал на редкость последовательно и упорно, но и гармоничной натурой не могу себя назвать. Во мне существовали противоречивые черты, но я подавлял в себе все, что не соответствовало моему главному желанию. И насилие над собой воспринимал с радостью, ограничивать себя ради цели любил, считал нормальным и делал это с удовольствием. Тогда я уважал себя! Я был гармоничен, как любой диктатор в своем правлении, пока оно успешно.

Мог ли я найти такую жизнь, в которой разные мои стороны существовали бы, не подавляя друг друга, не вытесняя, хотя бы на время?.. Не знаю. В каждый из периодов я считал, совершенно искренно, что теперь живу правильно, а раньше... Прошлое я осуждать не мог тоже - я его забывал. Оно настолько переставало меня интересовать, что и осуждать-то было нечего: другая жизнь!

12

Мое отчаянное желание уехать из Тарту в Ленинград можно рассматривать и как вынужденное. Пять лет тому назад я оттолкнулся от медицины, но все еще боялся, что борьба за существование вынудит меня вернуться к специальности, которая- таки значилась в моем дипломе - "врач-лаборант". И ведь такое случилось с Колей. Он сделал несколько слишком смелых шагов, и чем это кончилось?.. Я часто поступал довольно решительно, даже опрометчиво, но до своего предела, а дальше - ни-ни! Меня удерживал нерассуждающий страх. Так было с переходом на химический факультет: и думать не смей! Так было еще несколько раз. Страх неустойчивости, инстинктивный, почти подсознательный. Я говорил уже - чувствую, что теряю равновесие.

Значит, от медицины я сбежал в биохимию. Потом сбежал от армии и из Тарту сбежал в Ленинград?.. Нет, чересчур просто. Смерть Мартинсона сделала дальнейшую учебу в Тарту бессмысленной. Личной жизни у меня не стало. И науку я хотел другую, уже понял, что мы на задворках. Так что я не совсем сбежал, я ухватился за единственную возможность, которая казалась светом в окошке. Вот именно - свет впереди, так я воспринимал свою единственную возможность. У меня просто не было другой, равноценной этой, не из чего было и выбирать. У меня так часто получалось, что выбора просто нет. Или мне так казалось?. То ли я сам припирал себя к стенке, энергично отталкивая другие возможности, то ли путь, действительно, был всегда один?..

13

Я немного опасался ехать в Россию, где никогда не был раньше. Ведь я не просто сел на поезд и за одну ночь приехал в другой город. Я переехал в новую для меня страну.

Что мне дал этот переезд? Изменился масштаб моих представлений обо всем на свете. Я узнал значительно более крупных, интересных людей. Эстония страна с малоинтересной культурой, сравнительно молодой и еще неразвитой, склонной к подражанию. Россия велика и открыта, этому способствует русский характер и весь стиль жизни. Здесь есть, чему поучиться. Вспоминаю, как старший брат говорил мне про эстонцев - " у них есть, чему поучиться", противопоставляя их русским. Учиться можно у всех, но ... Что было бы со мной в Эстонии - не знаю. Может, я навсегда бы завяз в провинциальной науке, как один из моих приятелей, или стал бы администратором, как другой? Мне ясно только, что в России все во мне происходило быстрей и активней, чем было бы в Прибалтике.

Я с такой силой и быстротой "вовлекся" в науку... что вылетел из нее, как пробка, через двадцать лет. В Эстонии я бы не успел добраться ни до своих картин, ни до книг. Скорей всего, их просто не было бы. Но можно посмотреть на вещи и по-другому: я с такой бездумной легкостью, с таким увлечением взялся за науку, даже не подумав, подходит ли она мне... что потребовалось двадцать лет блужданий, прежде чем я что-то понял. Но, может, мне нужен был именно такой путь "созревания"? Или неважно, где я "гулял" бы эти двадцать лет, постепенно созревая для своего следующего поворота?

14

Что изменилось во мне после Ленинграда? Я теперь чувствовал себя ученым. Я с большой силой и настойчивостью вовлек себя в это дело, поверил в него, полюбил - конечно! и заставил поверить в себя других. Я гордился своей работой, хотя и знал, что она не лучшее мировое достижение. Одно не мешало другому: я верил, что это только начало. Я сумел все это сделать сам! Только я знал, как это мне далось.

Поездки на мясокомбинат за "сырьем". Мороз, вечер, еду обратно в ледяном трамвае, ведро с печенью со мной. Целый день унизительных хождений, просьб, блужданий по "инстанциям"... Я счастлив, что холодно, и печень доедет целехонькая, и не думаю о своих руках и ногах. Я не ел с утра, и должен, приехав, тут же начать выделение фермента, а это значит - ночь в Институте. Ничто меня не останавливало, ни закрытые двери, ни постоянное напряжение.

Ира Болотина не пускает меня на прибор, потому что я не включил ее в свою статью. Здоровая сытая бабища лет тридцати пяти. Она приезжает на работу к восьми, включает прибор и уходит болтать к подруге. Я прихожу и ничего не могу сделать. Ехать на работу мне два часа. Тогда я встаю в пять, приезжаю раньше ее и сажусь за работу. И так месяцами. Она бесится, но ничего поделать не может. Но если я отойду, она тут же займет мое место...