Клаудио Магрис - Другое море Страница 16

В Сальворе люди тоже живут, может быть, и не замечая, что проживают в империи, провозглашенной дуче. Quia non sumus esse volumus et quia esse volumus non sumus[60]. He сказать, чтобы Энрико испытывал симпатии к коммунистам, это странная идея, подходящая для того, чтобы вскружить голову славянам и забыть о веках истории, но коммунисты, следует признать, доставляют фашистам больше всего неприятностей и не боятся смерти. Они даже не испытывают страха перед ней, не просят милостыни для невозможной жизни.

Но все же коммунизм плохо кончит, и в той же России, где, должно быть, творится кошмар, все эти глупости об обществе и коллективности распространяет шайка злодеев, и все это сон, от которого следует очнуться. Каждая вера — лишь сон, кошмар будущего. Один друг Чиполлы, республиканец, уехал сражаться в Испанию, и другие за столом, то есть вокруг ящика, говорят об этом с восхищением. Энрико ничего не говорит, потом поднимается и идет гулять по берегу.

Времена стоят нелегкие, он и Лини вынуждены довольствоваться немногим, но все продолжает дорожать. Энрико поручает одному знакомому в Гориции продать свою квартиру в Монфальконе и записывает на листочке мелкие расходы. Он рад, когда к нему приезжает Лия, дочь его брата. Энрико замечает, что ей нравятся необставленный мебелью дом, ветер меж пиний и поднимаемые ветром волны, и он ведет ее на берег к утесам и гротам, показывает ей красные мясистые актинии, раскрывающиеся как цветок, когда их заливает прилив, и собирает вместе с ней червей для рыбалки.

Они выходят на барке в море. Лия ловко обращается со шкотом и смеется, когда «Майя», которая, казалось, вот-вот ударится о скалы, неожиданно разворачивается и уходит от берега. Эта улыбка чиста, близка, на нее приятно и совсем не больно смотреть, так же как это было когда-то в барке с Фульвиарджаулой. Лия похожа на отца. Глядя на нее, Энрико иногда сожалеет, что так мало общался со своим братом. Если бы они немного больше вместе играли, они могли бы доставить больше радости друг другу. Когда они возвращаются, Лия ныряет в воду и добирается до берега вплавь, бежит, все еще мокрая, приготовить костер, чтобы зажарить рыбу, бросает в костер покореженные шишки и просит его набрать других, хороших и крупных, и ему доставляет удовольствие делать то, что хочет она.

Время от времени они ходят вместе купаться, он позволяет ей взять себя за плечи и толкнуть под воду. Вероятно, в мире существуют не только Карло и Паула или лишь те другие, от которых следует отмахнуться, как от комаров. Энрико изучил уже вкусы Лии и внимательно следит за тем, чтобы вытащить рыбу из огня раньше, чем та окажется слишком пережаренной, потому что ей нравится лишь чуть пропеченная с добавлением щепотки розмарина. Лия ест с наслаждением, встряхивает волосами, отбрасывая голову назад. Это нельзя сравнить с просветлением Будды под деревом, но Энрико чувствует, как ему хорошо. Племянница могла бы оставаться и подольше, погода стоит прекрасная, и он позаботится о том, чтобы на столе всегда была рыба, зажаренная так, как ей нравится.

Но лето становится душным, голубое небо скоро подергивается дымкой. Когда мать приезжает забрать Лию, Энрико заявляет ей, что его брат не подумал, прежде чем производить на свет детей, и что после его смерти дети так никем и не стали и никогда ничего не добьются. Энрико закатывает скандал, требуя, чтобы она вернула медальон с изображением Франца-Иосифа, мелочь, не стоящую и ломаного гроша. Он кричит, что медальон принадлежал его отцу, поэтому по наследству должен быть передан ему, а не его брату, и он не позволит какой-то бабе себя провести, тем более что теперь она ему уже не родственница.

Однажды в гости приезжает Лизетта, дочь Карлы, такая же пылкая и изящная, как и она сама, и тоже страстная лошадница, он рассказывает ей об индианках и жеребятах, они разыгрывают истории Карла Мэя, он превращается в Олда Шэттерхэнда, а она в знатного краснокожего Виннету. Он рад, что она не его дочь, так много легче и много проще видеть, как она уезжает в Германию, чтобы уже не вернуться назад.

Ему часто пишет синьора Эмма. Ей восемьдесят лет, «глупых восемьдесят лет», и она рассказывает ему о праздновании своего дня рождения в Гориции. Весь день она была дома, принимая гостей с девяти утра до одиннадцати вечера, хождение взад и вперед с письмами, телеграммами и цветами, заслуживающими лучшей участи, почему только дни летят так быстро? Лини нравится ей больше Аниты, но она хотела бы взглянуть Энрико в глаза, чтобы почувствовать, действительно ли ему хорошо. Возможно, нет. Чтобы не страдать, чтобы идти вперед, надо бы быть таким, как другие.

Она, во всяком случае, пытается стать таковой, и в 1938 году, когда выходят расовые законы, дает ему советы по поводу спаржи и матавильца[61], спрашивает, есть ли у него более длинные брюки, чем те другие, что были на нем, когда они в последний раз виделись. Он отвечает ей уклончиво, ему не нравится выражение «идти вперед».

Синьора Эмма в письмах рассказывает больше всего о внуке, сыне Паулы. Они вдвоем находятся на Мармоладе. Брак Паулы неудачен, но высокая, покрытая снегом Мармолада блестит, и Карло, племянник, счастливо играет в снежки, на фотографиях он выглядит красавцем и улыбается. Было бы неверным оказаться привязанным к красоте, к великой несправедливости соблазна и здоровья, полагает старая синьора, продолжая разглядывать эту фотографию. Если бы она не была так стара, она приехала бы в Сальворе, но в конце концов не столь важно видеться. «Связывающие нас узы, Рико, таковы, что разорвать их невозможно». Конечно, он мог бы все же писать и побольше, но ведь и эпистолярный жанр является литературой, а он презирает литературу, ему больше нравится делать заметки по особым случаям, употребляя их как quominus[62].

Время от времени его навещает Бьяджо Марин и говорит ему, чтобы он посадил, по крайней мере, розовый куст перед домом, чтобы доставить удовольствие Лини. Бьязето не может понять Карло, хотя и никогда не забывает то утро во дворе гимназии в Гориции, когда он увидел, как Карло пьет воду из фонтана, со ртом и лицом под струей воды, после того как снял с головы круглый испанского типа берет. Бьязето нравится падающая вода и сходящий вниз груз, жизнь, что протекает, полная жажды и голода, постоянно изменяясь и растворяясь. Он поэт, способный видеть Бога только в чувственных и совершенных вещах, всегда превращающихся в нечто другое, в амфоры, из которых пьют, во рты, которые целуют, в прожорливых идолов, в вечный псалом опьяняющего исчезновения.

Энрико же думает о свете, увиденном Карло там, где другие видели лишь тьму, о безбрежных морях, которые никогда не бороздились килями судов, о солнце, что в тех морях не меняет положения и не заходит, солнце идей Платона, а не богов Гомера. Но иногда то сияющее, ослепительное небо кажется ему черным, он закрывает глаза и погружается во тьму, прикрывая веки. Он по-хорошему завидует Марину, который не изумляется и различает вечное, что присутствует повсюду, во многих скоропреходящих богах.

Однако внутри у Марина остается неутолимый отсвет того утра у фонтана. «Нельзя себе позволить проигнорировать или забыть это», — пишет ему Энрико, но, несмотря на это, в одном из писем к Пауле он с важностью замечает, что у Бьязето нет «большого понимания» Карло, потому что Бьязето любит мир, а «Карло — это святой, и нет иного величия, чем святость, а она не что иное, как отрыв от этого мира, признание необходимости такого мира, что не был бы похож на этот мир сумасшествия и печали».

Иногда после обеда они с Лини ходят в гости к Баттилана. Их дом светел и гостеприимен, как и они сами, там стоит фортепьяно, и на нем играют Шуберта, Бетховена. Как и Арджия, у того же самого моря. Порой они все принимаются веселиться, Лидия поет «La Paloma», а Лини играет на цитре. Эти летучие звуки как нельзя лучше идут к ее немного суровому лицу. Энрико улыбается ей, и она улыбается ему, забывая о том, как он одним пинком сбросил ее с кровати, причинив ей боль, вспоминает какое-нибудь его письмо, кончавшееся словами «целую тебя», и меланхолия в ее глазах исчезает, как отблеск сверкнувшей и погасшей молнии. Но цитра не бог весть какой инструмент, она под сурдинку заканчивает на ней играть, тогда как облака заволакивают небо. Сахар и кофе становится все труднее достать, ее тонкий рот вскоре снова принимает горькое выражение, но, к счастью, пелинковец и граппу всегда можно найти.

У Энрико нарыв в горле, он не обращает на него внимания, но абсцесс развивается. В конце концов он решается, несмотря на то что боится болезней и еще больше врачей, и вызывает Янеса. «Я думал, ты не придешь», — говорит ему Энрико, когда Янес склоняется над ним. «Я пришел как врач», — отвечает Янес, не глядя на него и готовя шприцы для небольшой инъекции. Янес возвращается в Вальдотра, продает часть дома, времена теперь трудные. Потом он заболевает раком кожи, который съедает его лицо так же, как огонь сворачивает в трубку и поглощает обложки старых, сморщенных книг, брошенных в печку. Он несомненно закончит самоубийством, Энрико его знает. Но нет, он медленно умирает — как гриб, на котором упрямо нарастает плесневый налет, слава богу, в конце всё идет в ускоренном темпе. Анита, изнуренная от усталости, но по-прежнему все та же красавица, уезжает в Триест.