Феликс Кандель - Зона отдыха Страница 16

В приемной ЦК партии первыми всполошились посетители. Долго нас разглядывали, расспрашивали, удивлялись, негодовали, не верили.

Высоченный мужичина с Донбасса заорал в поддержку:

– Да я десять месяцев без работы! Я тоже, может, уеду...

Старик с клюкой затопал ногами:

– Позор! Я ранен был! Я воевал за вас! Снимите эти звезды!..

Пожилой интеллигент даже испугался, замахал руками, будто отгонял близкую напасть:

– Избили?.. У нас это невозможно! Нет, нет...

Скромная женщина в сторонке, наглядевшись на нас, дружно сплоченных, спросила тихонько, с неподдельным изумлением:

– Как же вы нашли друг друга?..

Вечером нас увозили в автобусах.

Милиция перекрыла дворы и улицу.

Их было человек двести, сплошь почти одни офицеры. Нас – во много раз меньше.

Наши жены прыгали за оцеплением и махали руками.

Недоумевающим прохожим объясняли, что увозят сумасшедших.

Майор в автобусе в спешке не спросил, куда же нас везти. Он остановил машину у Василия Блаженного и побежал к постовому лейтенанту. Это было святое место, где мы встали. Место, через которое машины с начальством идут в Кремль и обратно. Постовой лейтенант на наших глазах обругал майора и замахнулся на него палкой. Майор, как ошпаренный, влетел обратно в автобус. "Всё, – сказал кто-то, – он уже капитан". Мы ржали. Двое штатских на передних сиденьях фыркали в ладошки.

Нас привезли, в конце концов, в вытрезвитель.

Вытрезвитель был пуст: очевидно, оттуда перед нашим приездом вышвырнули всех пьяниц.

Нас допросили, составили протокол и опять повезли куда-то. Может быть, в милицию. Или в тюрьму. Или опять в лес. Напряжение нескончаемого дня наваливалось тупой усталостью.

Вдруг автобус остановился на пустынной набережной:

– Выходите.

Мы вышли. Двери захлопнулись. Автобус уехал.

И тогда мы начали смеяться. Хохотать. Захлебываться от смеха. Топать ногами. Бить друг друга по спинам. Мы прожили этот день, мы были на свободе и думали, что на этом всё закончилось.

Но оказалось, это было только начало.

Через два дня нас арестовали.

Меня – вместе с моим псом.

Мы выскочили из дома рано утром, перебежали поспешно через дорогу, и он нетерпеливо поднял лапу у первого столба. Тут нас и взяли.

Две машины дежурили у подъезда, две "Волги". Черная – слева, милицейская, желто-синяя справа. И сразу стало ясно: деваться некуда. Куда ты от них денешься?

Нас везли в желто-синей машине. Меня и собаку. На заднем сиденье. Посредине. Справа сидел милиционер, слева штатский. Впереди тоже двое, как оно и положено при задержании. Чтобы не убежали. Не скрылись от погони. Не избегли справедливого возмездия.

Нас привезли в милицию. Провели по коридору. Посадили в пустую комнату. Двое штатских уселись рядом. Была тишина. Молчание. Полная неопределенность. Выйти нельзя. Позвонить нельзя. Всё остальное можно.

– Я задержанный?

– Нет, вы не задержанный.

– Тогда я могу уйти.

– Уйти вы не можете.

– Значит, я задержанный.

– Зачем уточнять? – мужчина в штатском улыбнулся как сообщнику. – Вы же всё понимаете.

Мой пес лежал на полу около несгораемого шкафа и тихонечко повизгивал. Перед окном, на улице, соблазнительно торчал бетонный столб. Он очень хотел к столбу. Не корысти ради. Не ради злых умыслов. Просто поднять лапу. Но к столбу его не пускали, сколько я ни просил. Не было на то указаний.

К столбу пустили меня. Вернее, в туалет. В сопровождении штатского. У меня были естественные потребности, у него – искусственные. Он делал вид, что ему это очень нужно. Он старался вовсю, но получалось неубедительно.

Потом они заснули, эти штатские. Сначала один, угревшись в комнатном тепле, за ним второй. Два здоровенных мужика дружно посвистывали носами. Они спали, свесив головы, а пес ходил по комнате, от стены к стене, и живот распирало мочой, а голову мыслями. Ему было не понять, почему так грубо нарушается основное собачье право. Право на столб. Этого и человеку не понять, не то, что собаке.

Потом пришел милиционер и увел его из комнаты. Довольно таки грубо, без всякого почтения. У пса была родословная почище, чем у милиционера, – сплошные золотые медалисты до седьмого колена, но он шел покорно следом, не укусил, не залаял даже. Он хорошо знал: за сопротивление властям – тюрьма. А в тюрьму он не хотел. Он хотел вместе со мной в Израиль. Но в Израиль нас не пускали. Вот уже четвертый год.

Его отвезли домой на мотоцикле. С коляской. Под усиленной охраной: милиционер рядом, милиционер за рулем. Вид у него был явно озадаченный. Лоб нахмурен, брови насуплены. Ему предстояло многое переосмыслить заново. Собака, как известно, друг человека. А человек чей друг?..

Этого я не знаю. Этого, по-моему, никто уже не знает. А кто знает, пусть не держит в тайне. Пусть он расскажет моей собаке. Чтобы укрепить в ней пошатнувшуюся веру в человека. Если собаки перестанут нас любить, на чье уважение мы можем еще рассчитывать?

Суд был очень короткий.

Минут пять на каждого.

Максимум, семь.

Ровно столько, сколько надо, чтобы написать приговор.

В здание суда не пускали посторонних. Перед зданием густо стояли машины. Внутри топтались штатские и милиция. Штатских было больше.

Судья мне понравился.

Очень хороший судья.

Такая миленькая, молодая женщина с тонкими чертами лица и красивыми глазками. Глазки я углядел в самый последний момент, потому что она всё время писала. Она даже говорила со мной, не поднимая головы. Перед ней лежали свидетельские показания, и она торопливо переписывала их в приговор. В зале сидели свидетели в штатском. Очевидно, на всякий случай.

Кончив писать, она объявила:

– За неподчинение властям 15 суток.

– Спасибо, – машинально сказал я.

Свидетели в штатском засмеялись.

Потом нас посадили в "воронок" и отвезли за город.

В пансионат "Берёзка".

Поспели к самому ужину.

Попали в одну камеру волк, лиса да гусь.

– Ты за что сел? – спрашивают волка.

– Да я с медведем подрался, морду ему разбил.

– А ты за что села? – спрашивают лису.

– А я с енотом поругалась, хвост ему выдрала.

– А ты, гусь, за что?

– Я вам не чета, уголовники, – гордо отвечает гусь. – Я гусь политический.

– Политический?.. Чего же ты натворил?

– Чего, чего... Пионера в зад клюнул, вот чего!

Первым делом тебя спрашивают:

– Сколько дали?

Вторым делом:

– За что?

Наши ответы их потрясали. Все камеры, затаив дыхание, прослушали одну и ту же историю про избиение и демонстрацию. Потом ее прослушали милиционеры.

Больше всего их поражало, что мы заступились за арестованных товарищей. Больше всего! Они ведь тоже были арестованы, но за них не заступился никто. Это вызывало восторг и страх. Каждый из них никогда бы не рискнул на подобное, а вместе – тем более.

После одного из рассказов из-за стены раздались аплодисменты. Там, за стеной, был карцер. Тот, в карцере, проделал дыру, прослушал всю историю и бурно выражал свой восторг. Когда дыру заделали, он пробил новую.

Уже на другой день мы стали знаменитыми. Такого внимания к нашим особам мы не встречали никогда и, наверно, не встретим больше нигде. Ведь это мы были те самые гуси, что осмелились клюнуть в зад товарища пионера. А это всякому приятно. Даже тому, кто всего боится. Страшно, а приятно.

– Не знают ваши, где вы сидите, – сказал один. – А то бы они собрались и разнесли весь этот барак к черту!

Вот это признание так признание!

Наша жизнь в камере была труднее всех.

Нас не выводили на работу.

Таков был приказ сверху, и выполняли его старательно.

Утром камеры радостно бежали к автобусам, а мы оставались в одиночестве.

Каждый в своей камере.

Было холодно: днем почти не топили. Было голодно: в семь утра – три ложки каши, а обед вечером, когда всех привезут с работы.

Мы дремали на нарах, боком привалившись к прохладной батарее. Мы завидовали остальным. Они дышали воздухом – мы сидели в вони и смраде. Они обедали днем – мы оставались без еды.

И тогда они стали о нас заботиться.

Каждая камера о своем еврее.

Совали в столовой лишнюю порцию каши. Кусок хлеба. Селедку. Миску супа погуще.

Через шмон на входе они протаскивали нам лук, чеснок, яблоко, пару лимонов. Ко мне подошёл Вова-наркоман и тихонько сунул из кулака в кулак два слипшихся кусочка сахара. Было смешно и трогательно: я съел их за ужином.

Среди нас оказался вчерашний школьник, мальчик с нефритом, на строжайшей диете. Вся еда ему не годилась, вся без исключения. Но кто это будет учитывать в бараке? Жри, что дают! Узнал об этом старик, отсидевший по тюрьмам семнадцать лет, принес назавтра пару плиточек шоколада. На свои купил, на запрятанные деньги.