Алексей Бакулин - Июль, июнь, май Страница 16

Она, не сходя с места, заглянула в одну комнату, в другую — у меня обе комнаты можно наблюдать прямо из прихожей, в напряжённой задумчивости потёрла пальцем переносицу…

— Вы проходите, — сказал я ей. — Останьтесь. Чайку попьём.

Нимало не споря, Тома скинула туфли и босиком беззвучно зашагала на кухню. Подхватив тапочки, я полетел вслед за ней, словно фокстерьер за хозяйкой. На пороге кухни Тома остановилась и несколько рассеянно огляделась.

— У меня чисто! — зачем-то похвастался я.

— Да, — согласилась она. — Здорово. Я давно заметила, что мужчины, в сущности, намного аккуратнее женщин и порядок они поддерживают лучше. Просто им некогда: своих забот хватает. А женщины — все распустёхи…

— Ну, как это — все? — почтительно возразил я.

— Все, — она решительно махнула ладошкой. — Нет, конечно, аккуратисток много, но это у них привнесённое. Плоды дрессировки, так сказать: тяжёлое детство в руках деспотичной матери. И если женщина всё-таки придерживается порядка, то ничего, кроме этого порядка в её душу уже не помещается.

Слегка ошалев от этой речи, я встал посреди кухни, не зная, как ответить. Соглашаться, не соглашаться?

— Так это… чаю?

— Да нет, спасибо. — Тома решительно оседлала табурет, облокотилась о стол и уставилась за окно с таким видом, что мне стало ясно: пауза затянется. Несмотря на отказ гостьи, я начал хлопотать насчёт чаю. Скверные спички гасли, стоило было их поднести к открытой конфорке, и вскоре на кухне головокружительно запахло газом. Тома отстранённо молчала, я гремел чайником по никелированной мойке.

— А она была вашей невестой?

Я вздрогнул, подумал и ответил вопросом на вопрос:

— Разве Вячеслав вам ничего не рассказывал?

— Я думаю, что вам не стоит так сильно расстраиваться, Александр…

— Андрей. Я — Андрей. И я не то чтобы расстраиваюсь…

— Ну как же, на вас лица нет. Я вас понимаю, да… Я вчера тоже… Но нет, всё обойдётся, это ясно. Всё будет так, как должно. Саша, вы не волнуйтесь. Понимаете, у людей бывают такие, как бы это сказать… Опечатки, описки… Знаете, когда пишешь, пишешь, и вдруг такое напишешь… Или в разговоре. Я однажды спела вместо «Одеяла и подушки…» То есть, понимаете, я в десятом классе проходила такой экзамен… Меня на телевидение должны были взять, в детскую программу, и я пела из «Спокойной ночи, малыши»: «Спят усталые игрушки, книжки спят, одеяла и подушки…» Ну, и я спела: «Одеяла и подружки ждут ребят»! Понимаете, всего две буквы перепутала и опошлила хорошую песню! Такой смех был… Конечно, провалилась, — вместо меня туда Жанну Никольскую взяли.

— Да, я знаю. Вячеслав рассказывал. И не только об этом.

Она не заметила моей шпильки. Она неотрывно смотрела за окно на свежевыстроенные сараи, на молоденькие липы, весело трясущие зелёными кудряшками, на соседа, починяющего мотоцикл, на сверкающие паруса мокрых простыней, — она смотрела на всё это и говорила без остановки, чинно, рассудительно, толково…

— Понимаете, Саша, в жизни тоже случаются такие оговорки, — то есть, в ходе жизни… Шёл человек, шёл, запутался, заблудился… Случайно, понимаете? Сердце запнулось, — вот как у меня язык перед комиссией. Ну, что тут сделать? Ну, посмейся, рукой махни и поправь сам себя, — правильно, да?

— И вы думаете?.. Вы думаете, что Вячеслав поправит себя?..

— Да конечно! Конечно! Ну, как же ещё? Как иначе-то? Вы поймите, Саша, — он же не с ума сошёл!.. Да, временное затмение, да, сердце споткнулось, — но это же не может продолжаться вечно. Или даже долго. Вы, Саша, не волнуйтесь, она вернётся. И знаете, что я вам скажу: вы удивительно подходите друг другу, да! Вы оба такие… как бы сказать… смешные… беленькие, маленькие… Как братик с сестричкой. А для того, чтобы семья получилась хорошая, нужно, чтобы жених и невеста были похожи друг на друга. Вот мы с Вячеславом! — Да? Правда? Все говорят, что мы похожи.

Она очень хотела, чтобы я с ней согласился, но я вместо этого сказал:

— А ведь она мне вовсе не невеста.

— Да? — Тома очень удивилась. — Ну… я не знаю… возлюбленная, что ли… Тут разницы нет. Вы поженитесь всё равно. Я это вижу. Мне, между прочим, дано кое-что видеть в будущем. Теперь самое главное для вас — это не впадать в отчаяние, не думать о дурном, набраться терпения — и вы дождётесь своего праздника. Верьте мне, я предсказательница со стажем! О, у вас чай кипит. Ну, не буду мешать, попейте чайку с пирогами… У вас пироги есть? Нет? Ну, не знаю… Всё равно, с чем-нибудь попейте — и вам сразу станет легче. А я пошла.

У дверей она повернулась ко мне и, важно воздев указательный палец, заметила:

— Кажется, я вас неплохо утешила. Правда? Да, у меня это всегда получается. До свиданья, Саша. Я… я не перепутала: вы — Саша?.. У меня это бывает: на имена плохая память… и на лица… и на даты… В общем, Александр, держитесь!

Я долго смотрел на захлопнутую за ней дверь, смотрел, точно на картину, всё ещё видя на белой эмали изображение Томы со вздёрнутым вверх указательным пальцем… Потом пошёл на кухню, подышал тем воздухом, который ещё недавно был в её лёгких, потом сел на её табурет и просидел на нём до трёх ночи. Я был глубоко и ярко счастлив. Я был счастлив почти так же как в тот день, когда понял, что мой лучевик работает. Почти так же. Всё же у меня хватило ума признать, что тогдашнее счастье было и острее, и насыщеннее, и твёрже. Это было счастье, данное надолго, может быть, на всю жизнь: что там ни случись со мной в будущем, а лучевик-то работает, и главное дело сделано. А нынешнее счастье было подобно запаху цветов: налетел ветер — и ты идёшь в райском облаке аромата, улетел ветер — и где это облако, как его догнать? В три часа ночи я вышел на тёмную улицу, сделал по городу два-три круга, и лишь после этого немного пришёл в себя.

Потом, лёжа в постели, я думал до утра:

«Хорошо, она упорно называла меня Сашей… Что это? В самом деле — забывчивость, или… Или она нарочно это делала: вот, мол, мне всё равно, как тебя зовут, я не хочу запоминать твоё имя, кто ты такой, чтобы я помнила твоё имя, больно мне твоё имя нужно!.. То есть, она хочет показать, что равнодушна ко мне, а следовательно, на самом деле, она не вполне равнодушна… Но она не хочет этого признать, она хочет оставаться вечно влюблённой в своего толстопузого Славика, который честит её перед всем миром почём зря… Остальные, мол, для меня не существуют, мне, мол, имён их помнить не обязательно… А сама, конечно, помнит: что тут не запомнить — Андрей, — подумаешь, какие сложности!.. Нет, вот Славик — это мужчина её судьбы, удрал с омоложенной бабкой, прельстился её коровьим вокалом и рассказывает всем всякие гадости… Вплоть до того, как у Томы в театре резинка лопнула на трусах, — как раз когда к неё обратился этот… как его… артист знаменитый… И Славик рассказывает это всякой швали, первым попавшимся алкашам — во всех подробностях, с чувством, с толком, с расстановкой, и все ржут, такие радостные… А она… «Ах, он оступился, ах, он оговорился, ах, он сейчас прибежит обратно!» И меня же утешает! У самой такое положение, что хоть в петлю полезай, — многие так и сделали бы, — а она меня утешает. Я, получается, пострадавшая сторона, а она — мудрая, прозорливая, невозмутимая наставница. Анекдот!»

И на следующий день Тома пришла опять, — всё в тех же выцветших до белизны джинсах и белой блузке-распашонке.

— Саша, — сказала она грустно, — мне кажется, вы никак не можете утешится. Так нельзя, нельзя! Зачем травить себе душу? Найдите себе занятие. Вы кто по профессии?

— Тома, — сказал я, и это был первый раз, когда я назвал её по имени. — Хочу задать вам один вопрос. Пойдёмте опять на кухню… Вопрос вот какой: представьте себе такую невозможную штуку… Вот прошло сто лет, вы состарились…

Она кивнула с умным видом.

— И вот к вам приходит человек, учёный, и говорит: «У меня есть аппарат… Лучевик… С его помощью, с помощью генерируемого лучевиком тэта-излучения, я могу воздействовать на синие тона вашей ауры, частотные колебания синего спектра придут в обратное движение и к вам вернётся молодость, вы снова станете юны, свежи и прекрасны!» Нет, вы не улыбайтесь, вы представьте себе чётко: вы — старуха. Страшная, горбатая, чёрная вся от старости! Ну представьте, представьте такое!!

— Да, — ответила она с затаённым ужасом, — представила!

— И вот, к вам приходит…

— Учёный, — я поняла. И говорит, что хочет меня омолодить. А он не жулик?

— Ну почему жулик?! Мы же берём условную ситуацию. И он, разумеется, не жулик, а гений науки. И ему под силу вас омолодить. Вот вы бы согласились?

— Конечно! — она испуганно тряхнула головой. — Конечно!

— А вы представьте: вам ведь уже сто лет!.. Вы уже устали от жизни… Вам всё постыло, всё противно, всё надоело… И вы бы всё равно согласились?

— Конечно! Он же мне вернёт юность и свежесть, правильно? Значит, и интерес к жизни тоже. И потом: в любом случае быть юной и свежей лучше, чем старой и ссохшейся.