Цветущий холм среди пустого поля - Вяземский Юрий Павлович Страница 16

Стадия четвертая: она перестала замечать меня. Она не обращалась ко мне, не отвечала на мои вопросы. И в то же время в ее поведении не было ничего демонстративного, для меня предназначенного. Она действительно меня не замечала. Она могла, случайно направив взгляд в ту сторону, в которой я находился, подолгу смотреть как бы на меня и в то же время мимо меня, сквозь, навылет. Иногда она начинала разговаривать сама с собой, и в этом разговоре опять-таки не было ничего неестественного – так сами с собой разговаривают люди, вынужденные долгое время жить в одиночестве. Однако каждое утро она ставила на стол два прибора, готовила на двоих, стелила мне в кабинете постель.

Стадия пятая: отрешенность сменилась каким-то удивленным облегчением и какой-то светящейся легкостью. Истинно говорю Вам – моя жена словно вся светилась изнутри. И не только ее глаза, эти божественно прекрасные, дьявольски понимающие и человечески теплые глаза излучали свет и дарили легкость, а вся она, эта женщина, казалось, стала светящимся существом. Это было восхитительно, и это было ужасно. Потому что я сразу же понял, что не мной это свечение вызвано и не мне предназначено. Отношения между нами восстановились настолько, что мы снова стали спать вместе – простите мне эту интимную подробность. Тем нестерпимее мне было пользоваться тем, что так явственно и так радостно мне не принадлежало. Я чувствовал себя вором, нет, насильником, нет, осквернителем. Иногда, когда я видел перед собой в темноте эти светящиеся глаза, мне слышалось, как они просят: «Ну пожалуйста, спроси меня! Ведь ты же все понял. Я так хочу тебе рассказать. Я такая счастливая. Я не могу молчать!» Если бы тогда, пять лет назад, в ресторане, она не рассказала мне о «Сереже», я бы не сомневался в том, что она полюбила другого человека.

Стадия шестая: жалость и тоска. В ее жалости ко мне было столько нежности, столько искреннего отчаяния, а тоска ее была такой стыдливой, испуганной. Но стоило ей отвернуться от меня, задуматься, засмотреться в окно, как она снова начинала светиться. И чем нежнее до этого жалела и чем раскаяннее сострадала, тем ярче потом вспыхивал в ней этот свет, тем упрямее и дерзостнее.

Следующей стадии я не стал дожидаться. Решимости мне придал случай. Однажды, возвращаясь домой с работы, я увидел ее на берегу пруда. Неподалеку от моего дома расположен небольшой парк, а в нем – прудик, наполовину затянутый тиной – или чем там их затягивает, пруды эти. Одним словом, ничего живописного. Разве когда расцветает сирень, густо растущая вокруг. Так вот, она сидела на камне под кустом распустившейся сирени и смотрела на воду. У нее было такое лицо…

Нет, я не смогу описать Вам этого лица, хотя описывать лица – моя профессия. Проще сказать, что в этом лице я все увидел и все для себя решил. Я понял, что не имею права дольше мешать счастью этой женщины, что я даже смотреть на ее лицо не имею права, на то, как она сидит, как любит, как ждет – нечестно это, безнравственно.

Придя домой, я сложил чемодан и в тот же вечер уехал далеко, за тысячи километров. Если есть в писательском бытии какая-то положительная сторона, так это то, что я всегда могу уехать куда угодно и когда угодно и везде найду себе пристанище и занятие. Я вернулся не через неделю, как Вы, а через три месяца. Ее уже не было. Она ушла от меня так же, как от Вас, не взяв с собой ничего, даже платьев своих, даже зубной щетки.

Мы встретились в последний раз в загсе, чтобы развестись, а заодно проститься. Боже! Что за чушь я сейчас написал: разве можно с такой женщиной «проститься в загсе»?! Тем более что это уже была не она. Все в ней стало другим: походка, голос, мимика и даже оттенок волос. И только глаза оставались прежними.

Это было нестерпимо. Это была пытка, изуверство, какое-то вдохновенное палачество. Я понимал, что иначе она не может, что не со зла она, не из желания причинить боль, и все-таки ненавидел ее за эти глаза. Но сколько жаркой благодарности было в ее взгляде.

Нет, она не сумасшедшая. Тут я с Вами решительно не согласен! Ее поведение, вернее, ее объяснения своего поведения могут казаться странными, ненормальными, но лишь потому, что в языке нашем не хватает слов, логика наша слишком примитивна и бесцветна, чтобы передать всю глубину и все богатство ощущений этой женщины, выразить ее невыразимый, светящийся своим особым светом мир.

Нет, она не сумасшедшая, но она действительно сходила с ума, когда понимала, что человека, которого она любила и все еще любит, ей уже недостаточно.

И вовсе не лгала она о Вашей измене, как Вы пытались мне доказать. То есть теперь-то я верю, что Вы ни разу не изменили своей жене, что с каждым годом любили ее все сильнее и преданнее. Но поймите: как бы там ни было в действительности, она, эта женщина, искренне верила в Вашу измену. Так ей было легче, ибо истинная причина ее отчуждения оказалась бы для нее слишком жестокой. Она ведь глубоко несчастная женщина. Сами посудите, разве так уж велика вероятность, что она найдет того, кого так упрямо ищет. В наш-то век?.. Неужели Вы полагаете, что она этого не понимает, не чувствует?

А потому – конечно же, изменили, и Вы, и я! В тот самый момент, когда в наших с Вами мирках, на которые она так надеялась, она вдруг уткнулась в тупик, ударилась о бетонную стену, дальше которой идти было некуда и оставалось лишь задохнуться, оглохнуть, ослепнуть…

Вы, наверно, совсем удивитесь, Аркадий Дмитриевич, но мне хотелось бы закончить это письмо следующим предложением, нет, просьбой, нет, призывом: давайте встречаться! Давайте хотя бы один раз с Вами встретимся, а там, может статься, и Вы поймете, что вдвоем нам будет легче.

У Овидия в «Скорбных элегиях» есть такие строки: «Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы, и, между прочим, средь них несколько было живых». Ведь в одной льдине теперь торчим, Аркадий Дмитриевич!

Ведь пришли же Вы ко мне пять лет назад. Не отговаривать же, в самом деле, и не предупреждать меня Вы тогда приходили, а попытаться для самого себя разъяснить неразъясненное, осмыслить неожиданно постигшее Вас. Разве не так?

Того же и я теперь ищу, вслед за Вами. Тогда мы не поняли друг друга, но теперь, мне кажется, во многом могли бы сообща разобраться. Ведь мы с Вами любили и, не сомневаюсь, до конца своих дней будем любить эту женщину. Давайте хотя бы поговорим о ней. Или вместе о ней помолчим. Ведь иного нам не остается.

Поймите, я не враг Вам, не соперник. Поймите, в той же самой мере, в какой Вы можете упрекать меня в том, что я отнял у Вас любимую женщину, я могу обвинять Вас, что Вы не сумели удержать ее рядом с собой, и она пришла ко мне, обрушилась на меня, бескрайне одарила и невосполнимо опустошила!

С уважением,

Ваш Г. В.

Р. S. Верите ли, но я бы все сейчас отдал, чтобы оказаться на месте этого ей самой неизвестного человека, к которому она всю жизнь стремится, для которого появилась на свет и от которого ей не надо будет уходить. Дай Бог ей найти его! Дай Бог ему вынести свое счастье!

Письмо Ивану Карамазову

Милостивый государь, Иван Федорович!

Я имею честь принадлежать к многочисленной плеяде поклонников вашей замечательной поэмы «Великий инквизитор». Еще в юности своей прочел я ее и восхитился. С тех пор неоднократно перечитывал, и всякий раз по-прежнему и будто сызнова восхищаясь, в то же время… как бы это точнее передать?.. Видите ли, воспитывался я в антихристианскую эпоху, кроме вашей поэмы и романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», о Христе ничего не читал. А потом времена изменились, все более доступными стали и само Священное Писание, и толкование к нему, и сочинения русских религиозных философов. Вот тут-то при непременном моем восхищении и как бы параллельно с ним стали возникать сомнения, все чаще хотелось обратиться к вам с разговором, кое-что уточнить, кое с чем не согласиться, кое-где возразить и возразить, знаете ли, довольно решительно.