Захар Прилепин - Восьмерка Страница 17

В одну секунду они сцепились и, с тяжелым стуком мясных оледеневших туш, перекинулись через невысокий забочик вдоль тротуара.

Лыков, не глядя на них, шагнул к своей «восьмерке», судорожными движеньями извлекая из кармана ключи.

— Куда, Лыков? — окликнул я, внезапно найдя воздух — он был тут же, у лица, порубленный на корявые осколки.

Лыков, не отвечая, уже садился на свое место.

Я открыл, шарахнув о забор, дверь со стороны Буца — упала с колена его рука, но сам он остался сидеть на месте.

— Куда? — повторил я, нагнувшись в салон.

Лыков уже включал зажигание.

Присев, я сдвинул рычаг пассажирского кресла — и сдвинул Буца максимально назад. Потом, через него, наступая одной ногой Буцу в пах, другим коленом на рычаги скоростей, на ляжку Лыкова, ввалился в салон и протолкнул себя на задние сиденья.

С трудом находя там место своему телу и один раз случайно ухватив Буца за омерзительное его лицо, я заметил, как Грех и Шорох все еще кувыркаются в грязном снегу.

Лыков, газанув, стремительно сдал задом и в первом же проулке вывернул в сторону дороги.

— Выкину его на том же месте, и все! — сказал Лыков, крутя руль.

— Подними кресло — неудобно тут! — крикнул я сзади.

Лыков нагнулся, нашел рычаг, Буца вернуло в сидячее положение, причем он с размаху ударился головой о бардачок и завалился набок. Машина тем временем едва не въехала в столб.

Я сдвинулся, заняв место ровно посередине сидений, и присмотрелся к Лыкову — у него, показалось мне, было совершенно невменяемое лицо.

— Где же? Где же это? — повторял Лыков, неустанно всматриваясь в дорогу и посекундно оглядываясь, — не проехал ли он место аварии.

— Выкинешь, и дальше что? — спросил я.

— Оставлю… как было!.. — ответил он; голос звучал, как у человека, пребывающего в полузабытьи.

— Тут! — неожиданно остановил себя Лыков и дал по тормозам — нас, на мартовской наледи, немного вывернуло влево, в сторону встречки, но не критично.

Машина заглохла.

Эта секунда тишины длилась очень долго.

Я успел заметить идущую на хорошей скорости по встречной фуру и не испугаться ее — она легко проходила мимо нас, чуть приняв в сторону.

Оглянувшись, я успел рассмотреть другую фуру, как метеорит ниспадающую на хрупкую белую «восьмерку», резко вставшую посередь ее пути.

«Утро понедельника, — подумал я спокойно, заваливаясь набок, чтоб мое тело сберегалось водительским креслом. — Фуры идут со складов за грузом, торопятся…»

Когда раздался удар — куда-то в зад или в бок «восьмерки», — меня вдруг окатило ослепительное чувство невыносимой бредовости ситуации, в которой я никак, никогда не должен был оказаться. Будто бы я прочитал свое имя, написанное со страшными орфографическими ошибками.

Тогда я не видел произошедшего, а потом мне никто не рассказал.

Как именно нас прокрутило меж двумя фурами, не знаю, помню только: показалось, что я дважды делаю невесомый танцевальный круг возле неожиданно загоревшейся на потолке салона лампочки.

Одно понятно: удар оказался не такой уж сильный — но его хватило ровно настолько, чтобы Буц вылетел в лобовое стекло — причем угодил под колеса встречной фуры, которая, тормозя, переехала и проволочила его под собою.

Спустя три минуты водитель фуры распахнул дверь нашей «восьмерки» — она открылась.

Пристегнутый Лыков налетел грудиной на руль и повредил что-то вроде ребра, но в те минуты не заметил ничего.

Меня извлечь было труднее, но я оказался вообще цел — только часы потерял.

Выбравшись на улицу, я все гладил свой живот, словно именно ему был благодарен за спасение.

Лыков часто вытирал что-то подтекающее из носа и затем подолгу смотрел на пальцы.

Не прекращая обираться обеими руками, я заметил ноги Буца — он отчего-то был только в одном ботинке.

— Друг-то ваш — наглухо! — сказал мне со страдальческим лицом водитель одной из фур.

Потом дошел до Лыкова и снова повторил:

— Друг-то ваш — наглухо!

Грех сразу ушел в отпуск и пропал — хотя бежать оказалось не за чем.

Рассказывали потом, что отец Лыкова договорился в морге — у него там были давние друзья по медицинской учебе. Они дали искомое заключенье, в котором говорилось о Буцеве Вячеславе Егорыче, погибшем под колесами фуры, — а не за полчаса до этого вследствие столкновения с «восьмеркой» и последующего удара головой об асфальт.

У гражданина Буцева из родственников оказалась только мать, но она в суд не подавала, потому что поверила медицинскому заключению.

«Восьмерку» быстро отрихтовали и покрасили — через неделю она смотрелась как юная. В благодарность ее решили перегнать экспертам из морга — в те времена «восьмерка» еще стоила денег.

— Езжай сам, ублюдок, — сказал Лыкову отец и отдал ключи.

Лыков съездил, а что ему.

Возле морга случайно стояли буцевские.

Передав ключи своим спасителям, Лыков вышел на улицу и выстрелил в буцевских из пальца — один на пустом месте поскользнулся и упал. Лыков заикал, часто моргая, и вернулся домой на трамвайчике.

С дорожной милицией старший Лыков тоже договорился, хотя там уже не ясно, в чем выражалась оплата, — эти жлобы всегда стоили серьезных денег. Может, старший Лыков до сих пор их лечит от мигреней, кто ж нам скажет.

Но, в общем, его сыну даже не пришлось увольняться. Он сейчас офицер, стал куда тяжелей телом, но если есть повод, по-прежнему все также радостно икает. Только дома не живет, — вроде бы, отец выгнал, едва вся эта история затихла.

Мне долго казалось, что с отцом их разлучает явное превосходство сына — который мужик, боец и злыдень. Но как-то невзначай выяснилась обратная ситуация: это отец был злыдень и мужик, а сына он, напротив, воспринимал как недоделка и малоумка.

Я не думаю, что отец был прав.

Когда Грех вернулся из отпуска, загоревший, с какой-то вечно кривой улыбкой, они вскоре заново сдружились с Лыковым… а вот я как-то не смог.

Я вспоминаю иногда заразительный хохот Греха… и еще как мы, завидев его с девками, спрашивали у них, каламбуря: «Лапа моя, возьмешь грех на душу?» — или: «Не согрешишь — не покаешься!», — под грехом имея в виду кличку нашего друга, а не собственно дурной поступок.

Пока вспоминаю это — сам тихо улыбаюсь, но как подумаю обо всем остальном — не смешно нисколько.

Гланьку я видел два раза.

Один раз — с животом, живот у нее был огромный, а сама Гланька какая-то потеплевшая — даже со стороны чувствовалось, что руки у нее теперь не ледяные, а мягкие, отогретые. Но, может, это в моем летнем троллейбусе, откуда я любовался на беременную Гланю, была такая жара.

В другой раз, спустя год, мы столкнулись на улице — она размашисто шла мне навстречу, а потом вдруг побежала.

Я остановился, сдурев от радости, и даже распахнул руки: Гланечка!

Но она как побежала — так и сбавила шаг, и только вблизи стало видно, какая она пьяная.

Никуда она не спешила — ее просто то качало, то несло, то вбок вело.

— Гланя! — еще раз окликнул ее я.

Она, ничего не видя, прошла мимо меня — вперед плечом, зажмурившись, боком, — будто я стоял с двух сторон, а ей нужно было протиснуться между.

Что до Шороха — то он уволился.

Как-то я купил большую, мне по колено ростом куклу и направился к нему.

Впрочем, вру опять.

Себе сказал, что к нему, хотя сам, как всегда, подумал о Гланьке: пойду — а она навстречу — а у нее дочь — а у меня кукла — «Я вас искал!» — «Правда?» — «Правда».

Так и дошел с куклой до шороховского дома, никого не встретив.

Позвонил в звонок, постучал в двери, но в квартире стоял такой пьяный гай, что меня не услышали.

Тут я вспомнил, что окна той комнаты, где спят Шорох и его ребятки, выходят во двор, и, прикинув на глаз, куда именно, пошел вокруг дома.

Поиск облегчило еще и то, что у них не было решеток — в то время, как почти на всех на остальных окнах первого этажа были.

Я отчего-то вспомнил, что у Буца тоже не было решеток — но у него-то, думаю, имелись еще и личные причины не любить кованое железо на окне.

Подтянулся и сразу приметил девчонку. Дурной ор был слышен даже мне с улицы, — а она сидела себе и рисовала карандашом, будто в полной тишине. И пацан что-то ковырялся сам по себе в другом углу.

Я постучал, девчонка безо всякого испуга подняла голову и всмотрелась в стекло.

— Вот! Кукла! — крикнул я, показывая игрушку. — Открой окошко!

— Ой! — сказала она, как будто ждала меня, но забылась, зарисовалась.

Влезла на подоконник, поковыряла, смешно жмурясь от усилий, засовы и, вот тебе раз, раскрыла тягучую створку.

— Держи! — сказал я.

— Спасибо! — сказала она с шепотным удовольствием, но и с достоинством.

Пацан, сидевший в углу, поднял глаза и спокойно, не шевелясь, смотрел за нами.