Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы Страница 17

— А сейчас сколько тебе лет?

— Десять. Или восемь. Мать говорит — восемь, а я думаю — десять.

— Ты ходишь в школу?

— Ты что — в школу! Разве она меня пустит!

Мимо проходят Валька с Нинкой. Так я и знала, что они увидят меня с этим Юрой… Теперь всем расскажут.

— Гляди, гляди, с нищим водится! — говорит Валька.

— Она не водится, она сама просит! — кричит Нинка.

— Оборванка, вшивая, нищая! — дразнится Валька и кидает в меня ледышкой.

— Хочешь, я им дам? — спрашивает Юрка и, не дожидаясь моего ответа, кидается вдогонку за Валькой и Нинкой.

Он ловко скачет на одном костыле, а вторым крутит в воздухе. Валька с Нинкой удирают за угол. Не успевает Юра вернуться на место, как из булочной показывается его мать.

— Вот ты как стоишь, засранец! — кричит она, бросает девочку на крыльцо и, поймав моего заступника за шиворот, колотит его кулаком по шее. Юрина голова болтается из стороны в сторону, будто на веревочке. — Три куска за день набрал! Жрать только здоров!

Юрка принимается орать:

— Мамочка, миленькая, не буду! Христом-господом клянусь, не буду!

— Повой мне! Я тебе повою! Так отделаю, что не только выть — и пикнуть закаешься!

И все-таки она отпускает его — видно, не хочет, чтобы люди глядели, как она бьет несчастного калеку.

Юрка всхлипывает, растирает слезы кулаком и плетется к крыльцу. Мать подбирает девочку и уходит обратно в булочную.

— Думаешь, я ее боюсь? — говорит Юрка. — Нисколечки не боюсь. Это я нарочно орал, чтобы думала, что больно. Нисколечки мне не больно. Была бы нога, давно бы от нее удрал…

— Куда?

— Куда? Мало ли — куда. Велика земля. Все равно куда, лишь бы от нее подальше. Вырасту, убью ее, — прибавляет он потише.

— Как? — спрашиваю я.

— Да трахну костылем по голове, и сдохнет. Она и так вся от водки больная.

— Знаешь, что он говорит? Он говорит, будто это мать ему ногу оторвала, — рассказываю я маме, когда мы проходим мимо булочной. — Ты думаешь, это правда?

— Вполне вероятно. Во Франции нищенки специально калечат своих детей, чтобы получались уроды. Во время беременности определенным образом подкладывают на живот дощечки и затягиваются так, чтобы ребенок не мог развиваться нормально.

— Что это — беременность?

— Ну, когда ребенок в животе у матери.

— А зачем он в животе?

— Ах, боже мой! Как с тобой разговаривать, если ты ничего не понимаешь…

У нас новые соседи — Ананьевы. Герман, ему десять лет, он ходит в третий класс, Марта, ей столько же лет, сколько нам с Шуриком, и их мама — тетя Настя. Люба Удалова собрала вещи и ушла. И оставила мне свой топчан. Сказала: «Возьмите, Нина Владимировна. Куда мне его? Все равно в общежитии койка казенная».

— Мама, ты отдала Любе ножницы? — вспоминаю я.

— Какие ножницы?

— Ну, ножницы!

— Разве это ее ножницы?

— Конечно, ее! Неужели ты не помнишь? Она нам дала марлю резать.

— Не помню. Столько всяких забот, всяких несчастий, где тут помнить о какой-то ерунде.

Не помнит… Нарочно не отдала Любе ножницы. А еще говорила, что в жизни нитки чужой не взяла… Марина приходит из школы и приносит в портфеле бублик. В школе всем дают бублик. Марина свой не съедает, а несет домой. И делит его на четыре части — Шурику, Танечке, себе и мне. Хоть я вовсе и не сестра ей.

Если бы мы все ходили в школу, у нас было бы четыре бублика — каждому по бублику! Скорей бы уже в школу…

Мама ушла и заперла меня в комнате. Я сижу, сижу и придумываю обвести карандашом буквы на фанерном кружке. Раньше кружок был совсем белый, а теперь испачкался от кастрюль. Я не могу прочесть, что на нем нацарапано. Печатные буквы я уже знаю, а письменные еще нет. Но буквы на кружке мне очень нравятся. Они тоненькие и стройные. Я знаю, где мама держит карандаш — в шкафу на предпоследней полке.

— Чем это ты тут занимаешься? — говорит мама, открывая дверь. Я не успеваю спрятать карандаш. — Так! Опять хватаешь мои вещи! Ну что, оборвать тебе руки? Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смела ни к чему притрагиваться! Ни к чему! Что тут непонятно? И еще подставку испортила! Намалевала какие-то каракули… Что это ты тут написала? Боже милосердный… Кто тебя научил? Нет, это невероятно… Как ты это сделала? Как ты это написала? Отвечай мне, когда я тебя спрашиваю! — Мама становится вся бледная и опускается без сил на табуретку.

— Так красивей, — бормочу я. — Он все равно уже был грязный…

— Я тебя не спрашиваю, грязный или чистый, я спрашиваю, как ты это написала! Ты откуда-нибудь перерисовала, да?

— Нет, здесь было.

— Что было?

— Эти буквы.

— Что ты лжешь! Что ты выдумываешь! Я утром держала его в руках, ничего этого не было!

— Было. Ты просто не видела. Тут всегда было нацарапано.

Мама подносит кружок к свету, вертит его и так и сяк, потом идет в кухню.

— Елизавета Николаевна, милая, взгляните! Видите?

— Это что же — по-немецки? — спрашивает Елизавета Николаевна.

— Вот именно! Полтора года пользовалась и не знала, что тут написано!

— А что ж тут написано?

— «Хайль Гитлер! Да здравствует великая Германская империя! Да здравствует победоносная немецкая армия!»

— Кто же это мог написать?

— Ну, кто? Верно, этот подлец Буров — что жил в нашей комнате. Готовился к встрече. А потом, видно, бросил и забыл. Сам-то он вряд ли умеет писать по-немецки. Трудно себе представить, чтобы он знал языки. Он и по-русски-то с трудом изъясняется. Списал где-то. Приготовил шпаргалку! Вы подумайте, какой негодяй!

— Сожгите вы его, Нина Владимировна, от греха подальше, — говорит Елизавета Николаевна. — И никому не рассказывайте… Беды не оберешься.

— Вы правы, — соглашается мама. — Но каков гусь!..

Елизавета Николаевна помогает маме сжечь кружок. Поджигает с одного краю и вертит в руках до тех пор, пока от него не остается маленький кусочек обгорелой фанеры. Тогда она бросает этот кусок в раковину и заливает водой. А потом выбрасывает в мусоропровод.

«Спасибо, Ниноленьки, что прислала деньги, — пишет бабушка. — Я, благодарение Богу, ни в чем теперь не нуждаюсь и живу как у Христа за пазухой. Катя, та медсестра, что меня приютила, служит в больнице, а я верчусь по хозяйству, достаю продукты и готовлю».

— Представляю себе, — говорит мама. — Никогда по-человечески картошки сварить не умела!

«Живем, как два голубя, и души друг в друге не чаем…»

— Ну что ж, прекрасно! Дай-то Бог…

Но вскоре приходит другое письмо — от Кати.

«Дорогая уважаемая Нина Владимировна, — пишет она. — Вы, наверно, понимаете, что Ваша мать не может оставаться у меня навечно. Мне ее, конечно, жалко, и человек она неплохой, хотя с большими странностями. Я бы ее подержала еще, но дело в том, что я познакомилась тут с одним человеком и думаю выйти за него замуж. Но я не могу устроить свою семейную жизнь, когда в одной комнате с нами чужая старуха, да еще такая вздорная. Так что вы не обижайтесь, но придумайте что-нибудь, куда ее забрать. С искренним к Вам уважением Старовольцева Екатерина Степановна».

— Следовало ожидать… — Мама поджимает губы. — Удивительно, что этого не случилось раньше. Но как я могу ее забрать? Я бы забрала, если бы позволяли…

— Напишите Павлу Александровичу, — советует Елизавета Николаевна. — Пусть добивается. Вы единственная дочь. Не можете же вы допустить, чтобы мать на старости лет оказалась на улице!

— Ах! — говорит мама. — Почему со всех сторон одни сплошные неприятности? Почему никогда ни минуты покоя!.. Ни единого светлого дня!

— Интересно! — говорит мама. — Очень интересно! Почему это, когда я хожу в булочную, всегда бывают довески. А у тебе никогда! Что ты молчишь? Отвечай!

— Откуда я знаю… Мне так дают…

Мама взвешивает хлеб на ладони.

— Нет, тут, конечно, нет никаких семисот пятидесяти грамм! Одно из двух — либо тебя обвешивают, либо ты сжираешь часть по дороге!

Она не знает. Я не сжираю. Я отдаю один довесок Юре, а другой — Мустафе. Юре — чтобы мать его не била, а Мустафе — чтобы он защищал меня. Он самый сильный у нас во дворе. Его даже взрослые боятся и говорят, что он бандит. Может, он и бандит, но меня он не трогает.

— Имей в виду — если я тебя поймаю, я с тебя всю шкуру спущу, — говорит мама.

— Если не веришь — ходи сама.

— Что? Что?! Нет, вы подумайте! Уже отвечать выучилась! Уже дерзит матери! Чтобы я этого не слышала, понятно? — Она хватает меня за волосы. — Понятно? Ест мой хлеб и еще дерзит!

— Я ем свой хлеб! — кричу я. — Это ты ешь мой хлеб!

— Что? Что ты сказала?.. — Мама от растерянности даже выпускает мои волосы. — Каким же это образом я ем твой хлеб?

— Ты думаешь, я не знаю? Я знаю! Мне дают четыреста грамм, а тебе — только триста пятьдесят! А ты всегда съедаешь больше!