Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ) Страница 17

Много интересных и очень непростых людей приходили к Климову. Если я в это время оказывался у него, он недовольно морщился, намекал на страшную занятость, давал почувствовать, что — лишний, не вовремя; но я не уходил, и тогда, скрипя зубами, Кинг-Конг знакомил меня. Вот это — Борис, мой хороший знакомый, наш постоянный посетитель, — осторожно представлял меня Климов, а это — дальше шло имя и отчество и характеристика, всегда одна и та же — большой ценитель книг. Иногда Климов рассказывал чуть больше: мне запомнился невысокий, с военной выправкой благодушный пенсионер — на каждый жизненный случай у него была припасена цитата из Высоцкого. Оказалось — бывший полковник КГБ, когда-то курировал самиздат.

Таких «ценителей» было у Климова не меньше десятка; я понимал, что на самом деле многие из них наверняка выполняют свою работу в цепочке перепродаж раритетов. Кинг-Конг работал с размахом: как-то я нашел у него копию письма на немецком со списком книг; разобрал только, что перечислены там мои книги; побежал с этой бумажкой к Соловьеву — тот успокоил: мол, это предложение, которое Климов отправил в Национальную библиотеку Германии…

Я поумнел и уже не отдавал книги за триста или пятьсот долларов; каждый том стоил теперь кусок — одну тысячу условных единиц. Книги «на заказ» шли дороже; я советовался с Комментатором, он искал аукционную цену, мы делили ее на четыре — эту сумму я и озвучивал Климову. Иногда, конечно, приходилось брать и меньше. За мюнхенский «Капитал» тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года Климов заплатил пять кусков; за двухтомник из подарочного издания Фурье с автографом самого Фурье — пятнадцать. Драгоценного Фурье Климов лично вывез за границу — даже проводнику не доверил. Как-то мы с Соловьевым наткнулись на три альбома под названием «Русские народные картинки». Кинг-Конгу понравились, но он сказал: мол, должно быть пять альбомов с картинками и пять томов комментариев. И отправил нас искать остальное. За картинки с комментариями удалось слупить с него еще пятнадцать тонн долларов.

Не все книги Климов продавал. Большую часть он оставлял у себя, а то и передавал «на долгосрочное хранение» каким-то людям. Так же поступали и другие букинисты. Я сначала не понимал, зачем, потом Соловьев объяснил: да что ты, Боря, через пять-десять лет цена на эти издания еще вырастет. А если случится что-нибудь с другими томами того же автора — например, сгорят все книги из подарочного издания какого-нибудь Бьюкенена, а у Климова книжка останется, так ей вообще цены не будет.

Жизнь закрутилась веселой каруселью; деньги у меня по-прежнему не задерживались: вот они есть — и тут же нету; костюм приличный нужен, положение обязывало; еда опять же — не самому ведь готовить, а консервы надоели, значит — ресторан; бабы — мне всегда нравились те, что подороже. Раздал долги; помог людям — у отдельных из них прямо нюх был на деньги: чуть только получал я от Кинг-Конга очередные «книжные», как тут же звонил кто-нибудь — Боря, зарез, подкинь хотя бы стольник. Я подкидывал, да и не жалел: легко пришло — легко ушло.

Официально я по-прежнему работал у Киприадиса — он почему-то перестал использовать меня как курьера. И хорошо, и славно. Как и раньше, подолгу со мной разговаривал, сука, только мне это было уже неинтересно. У меня появился друг.

С Комментатором мы давно перешли на «ты», несмотря на разницу в возрасте; виделись постоянно — я приезжал к нему консультироваться, да и просто так забегал, когда было время — короче, подружились. Только с ним было мне легко и понятно. Иногда я думал: почему? Ведь, в сущности, занимается он тем же, чем и Климов, и вся остальная букинистическая гниль — но Мингьярович, даже перепродавая ворованное, оставался чистым; его как будто не задевали и не касались сомнительные стороны этого бизнеса; он мог вовремя поставить барьер: я не спрашиваю, откуда у тебя книги — ты мне не рассказываешь. У меня же он добычу по-прежнему не брал. А когда я поделился своей новой кликухой — Чернокнижник — он рассмеялся. Я сначала обиделся, но быстро отошел. Он встречал меня ласково, спокойной и какой-то очень искренней заинтересованностью; узкие глаза то и дело улыбались, порой хитро подмигивали. Он умел слушать, не делая одолжений; спрашивать, не напрягая; объяснять без снисходительности. О себе рассказывал скупо, все больше о детстве — пастухи в горах, ламы, статуи Будды… Редко вспоминал институт — здесь, в Москве. Бизнес вел без фанатизма, без тяги к деньгам. Даже книги, по-моему, не были для него безусловной ценностью; а что — было? Я не мог понять. Основную выручку его букинистическому закутку делали постоянные клиенты — те, кто приходил не просто купить редкий или старый том, а еще и поговорить, обсудить, задать вопрос.

У него было странное для букиниста хобби — квантовая физика. Меня этот факт из биографии нового друга сначала даже ошарашил, однако на мое удивление — мол, я бы понял еще — философия, психология, — Комментатор, улыбаясь, сказал, что физика сегодня представляет куда больший интерес, нежели психология или философия, поскольку включает в себя и то, и другое, причем на более высоком уровне. В его пристальном интересе к элементарным частицам был какой-то даже азарт; он следил за новыми теориями, как спортсмен за успехами соперников. Он охотно делился своими находками на недоступном для меня поле абстрактных понятий и терминов; называл квантовую теорию попыткой пересмотра существующих представлений о мире; по его объяснениям выходило, что вселенная это не коллекция физических объектов, а сложная сеть взаимоотношений различных ее частей. Однажды пояснил: в тибетском буддизме эту сеть называют тантрой…

Друзей, кроме меня, у него не было; подруг — тоже; жил он вроде бы на окраине в однушке; однажды мимоходом рассказал мне, что прежнюю квартиру — хорошую, где-то на Белорусской, пришлось после смерти отца поменять на меньшую. На доплату организовал свой бизнес. В гости не звал — отговаривался любопытными соседями. Я чувствовал, что по-настоящему Комментатор не открывался никому; даже в тех редких случаях, когда что-то его задевало — и он выходил из себя, становясь откровеннее; мне казался он русской матрешкой: внутри всегда есть еще что-то. Не знаю, было ли ему, что скрывать — вряд ли; скорее, скрытен мой друг был по натуре, а не в силу обстоятельств. Я сравнивал его про себя с Киприадисом, с Климовым — нет, он как будто был другой породы.

Однажды сделал интересное наблюдение: три человека стали знаками, вехами, ограждающими флажками нынешнего периода моей жизни; и все — на одну букву. Комментатор, Киприадис, Климов. Три моих «К» — три ключа, три клада, три камня…

Киприадис — Конъюнктура; в глубине его нутра билось вечное стремление: держать нос по ветру, не прокараулить верное направление, не пропустить полезное. Думаю, президент Фонда догадывался, что я вовсю пасусь на его лугу, но не сдавал меня — пока не сдавал, из тех же конъюнктурных соображений.

Климов — это Коммерция. Сухие цифры, столбцы прибылей, счета. Он тоже молчал, не осуждая, — не из терпимости (терпимости не было в нем вовсе; он порой не скрывал своего ко мне презрения — еще бы, такие, как я существуют для грязной работы, а он, Климов — выше этого), а из соображений коммерции. Разве придет кому-то в голову упрекать курицу-несушку в том, что она вымазана в помете?

Комментатор… Вот здесь замирала моя фантазия — и ничего не мог я сказать о нем. Он был — Комментатор. И — все…

Я поставил авантюру на деловые рельсы: у меня были ключи от всех хранилищ библиотеки — изготовили в будке около метро за полчаса. Образцы выдал тот самый охранник Вася — еще бы, друганы на всю оставшуюся: вместе пили не раз, обсуждали политику и баб (он жаловался на свою жадную сожительницу, однажды спьяну даже попросил пистолет — пристрелить, мол, суку, ужас, как надоела). Я давал ему взаймы. Он возвращал — в первый раз деньги я взял, а на следующий — отказался. Да ты че, Васек, какие бабки? Свои люди — сочтемся. Вот и сочлись.

Некоторые книги, видимо, особо ценные, лежали в сейфах. Соловьев сразу обратил внимание на то, что в этих железных ящиках не оказывалось первых изданий: то есть, лежат несколько книг, допустим, Кампанеллы — какого-нибудь тысяча шестьсот восьмого и тысяча шестьсот девятого годов. А Соловьеву нужен экземпляр из первого издания — ну, например, шестьсот шестого года. А такого-то и нет. Я сначала думал — первого издания здесь просто не имеется, но очкарик надоумил: показал специальные ячейки — для первых изданий — которые, судя по слою пыли, явно пустовали не один день. «Это значит, — объяснил он мне, — что книги кто-то украл». Ага, наверняка. Я даже догадывался, кто. Умелец Киприадис почистил тут поляну до меня. Но, с другой стороны, бог с ним, ублюдком, мне хватало и оставшихся редкостей. Вагончик катился себе, успевай только бабки считать.