Юрий Буйда - Синяя кровь Страница 17

13

Ида неохотно вспоминала о премьере «Чайки». На спектакле присутствовали Сталин и Берия. Эта постановка стала триумфом одной актрисы – Иды Змойро в роли Нины Заречной. Много лет спустя Юрий Завадский, рассказывая об этом спектакле, назвал Иду «новой Комиссаржевской» и сказал, что мечтал поставить с нею Ибсена.

– Да, был успех, – говорила Ида. – Вот тогда Берия и подарил мне чаячье перо. Ценитель!.. А после второго представления меня сняли со спектакля. Я поспорила с Завадским, а он этого терпеть не мог… он же в театре был царем, богом и воинским начальником… да еще самодур… барин и самодур… Я сказала ему все, что думаю о его режиссуре и о тех актерах, которые мешали мне на сцене… ни мастерства, ни вдохновения… тупые солдаты искусства… Конечно, нужно было промолчать. В конце концов, не дело это, когда актер учит режиссера, как и что тому делать… но я была так упоена успехом… и мне так хотелось, чтобы успех стал еще большим, а для этого нужно было, чтобы все этого хотели… видишь ли, сейчас я вижу, что играла – словно в последний раз, словно завтра мне умирать… это по-детски, наверное… а они – люди, им и завтра играть, и послезавтра… зарплата, премия, путевка в санаторий, дети, внуки, пенсия… это нормально, когда человек думает о пенсии… а я была молода и думала только о спектакле… я вдруг увидела столько лени, столько бесталанности, столько погибельных глупостей… ну и не смолчала… глупо… жизнь повернулась ко мне лицом, а я… скверный характер… вздорная баба… ну да что об этом сейчас сожалеть, когда жизнь прожита…

Без всякого энтузиазма рассказывала она и о том, что последовало за ссорой с Завадским: о замужестве, о жизни за границей и возвращении в Москву.

– Влюбилась и вновь наделала глупостей, – сказала она. – Это английское замужество было гораздо глупее ссоры с Завадским. Одно дело – пособачиться с режиссером, другое – со Сталиным. Но кто ж мог знать…

Ее избранником стал военный журналист Уильям Сеймур-младший, происходивший из старинного рода де Клеров и Хертфордов. Поговаривали, что он был кадровым разведчиком, хотя, впрочем, тогда почти всех иностранцев подозревали в шпионаже. Ида познакомилась с ним на одном из кремлевских приемов в честь победы над Германией и сразу влюбилась в рослого шатена с голубыми глазами, который был старше ее на восемь лет. Спустя полтора месяца они поженились, а вскоре Ида написала в Кремль, Сталину: «Я не востребована здесь как актриса. Я, лауреат Сталинской премии, могу сыграть еще много ролей, если мне будет оказана медицинская помощь за границей. Я была и остаюсь советским человеком, верным Коммунистической партии, но прошу дать мне возможность уехать из Союза».

Второе письмо она отправила в ОВИР: «Прошу ОВИР помочь мне в получении визы для выезда вместе с моим мужем – сотрудником информационного агентства Рейтер, английским подданным господином Уильямом Генри Сеймуром – на его родину в Англию. Я не изменила и не изменю свое русское подданство. Выезд этот будет временным, и он не только желателен мне, так как естественно для жены быть вместе со своим мужем, но даже и необходим, потому что в результате происшедшей со мной автомобильной катастрофы я не могу до полного исправления шрамов на лице сниматься в кино, ибо лечение в СССР не привело к желаемым результатам».

О жизни в Англии Ида почти не вспоминала. Так, мельком: съездили в Бат, отдыхали в Борнмуте. Неделю провели в Италии («В Абруцце пили восхитительное фарнезе»). Мужа перевели в Швейцарию – там она перенесла три пластические операции. Но и швейцарским хирургам оказалось не под силу вернуть ей прежнее лицо, и надежды на возвращение в кино угасли. Вот тогда она и принялась писать письма Сталину, Берии, Молотову. Каялась, умоляла, проклинала Запад, «все эти обольщения комфортабельного эгоистического буржуазного существования». Выдержав приличную паузу, ей наконец разрешили вернуться в Москву.

Скверный характер, вздорная баба…

Ну да, только вздорная баба и могла вернуться из Лондона в Россию, хотя ведь знала или, во всяком случае, догадывалась о том, что «английского эпизода» ей в Кремле не простят. А чудовские женщины считали ее просто идиоткой: бросить мужа-графа, который что ни день покупал ей собольи шубы и шелковые платья, уехать из страны, где вдоволь еды, сменить дворец на халупу – так могла поступить только ненормальная. Ида не отвечала на вопросы соседок и только моей матери, своей двоюродной сестре, как-то сказала: «Влюблялась я часто, а вот любить так и не научилась».

Разлюбила мужа, разочаровалась в хирургах, почувствовала себя чужой в английском обществе («На шрам они почти не обращали внимания, а вот мое актерское прошлое их шокировало. Ну и бездетность, конечно… бездетность, кажется, больше всего…»)…

Была еще одна причина для отъезда.

– Наверное, это и глупость, – сказала как-то она, – но мне было трудно дышать английским языком… мне не хотелось менять атмосферу… я хотела дышать русским языком… все эти словечки, все эти суффиксы… разве может понять иностранец разницу между достоевской Грушенькой и Аграфеной? Аграфена – это просто имя, а Грушеньку Достоевский за щекой носил…

Разговор этот случился у нас в тот день, когда Ида в Черной комнате играла «Вишневый сад». Мы разбирали первое действие, ту сценку, когда Фирс бросает вдогонку Дуняше, забывшей про сливки: «Эх ты, недотепа…»

– Frozen pot! – вдруг воскликнула Ида. – Ты только вообрази, они перевели эту реплику как frozen pot! Мягкое ироничное русское слово – взяли и заморозили! Или вот Раневская сердится на Петю Трофимова и называет его недотепой. И что? Not baked enough. – Ида фыркнула. – Rogue, good-for-nothing, job-lot, muddler, и все это – недотепа? Какой же это недотепа? Недотепа – его поругивают, над ним посмеиваются, но его знают сто лет, знают все его фунты и походы, его любят! Он свой, милый, глупый, несчастный недотепа… А тут – job-lot… русский Фирс расплывается в английском языке, он уже не чеховский, а черт знает какой… да и Петя тоже – вместе с Раневской… разве можно этим дышать? Job-lot, подумать только! Язык немеет…

Когда-то она говорила, что уехала из Англии потому, что разлюбила мужа, а со временем главной причиной отъезда стала тоска по русскому языку. Когда я сказал ей об этом, она приподняла бровь и ответила с достоинством:

– Я ж не корова, милый, могу свои убеждения и поменять.

В Москву она приехала парижским поездом.

Кабо, встретивший ее на Белорусском вокзале, прослезился. Он совершенно облысел и стал как будто ниже. В такси он молчал, беспрестанно вытирая глаза огромным носовым платком. А дома сказал, что Фиму посадили, что она в лагере где-то в Казахстане, под Экибастузом, и он, Кабо, наверное, скоро умрет, потому что и сердце сдает, и бессонница замучила, и Фимы нету, и вообще вокруг слишком много голубого и зеленого, а он любит красное и желтое…

– Ты стала дамой, – вдруг спохватился он. – Прекрасной дамой. Фигура, взгляд… – Прижался к Иде, всхлипнул. – Прекрасная дама…

Через два дня Ида встретилась с Преображенским – одноруким бритоголовым чиновником, которому поручили ее дело. Он так и сказал: «Ваше дело рассмотрено», как будто речь шла о деле уголовном.

– Ставлю вас в известность, – сказал он, – что ввиду отсутствия свободных вакансий предложить вам работу в столичных театрах не представляется возможности. Вам рекомендовано отправиться по месту жительства, в Чудов, и работать в местном театре.

– Но в Чудове нет театра. Не было никогда и сейчас нет.

Преображенский холодно проговорил:

– Так создайте там театр, Ида Александровна. Мы выиграли величайшую войну в истории человечества – неужели нам не под силу создать театр в Чудове? Советские люди доказали, что им все по плечу. В своих письмах вы утверждали, что остались советским человеком. Вот и докажите это. – Он встал. – А возвращаться в Москву вам не рекомендовано.

Проводил Иду до двери.

– Вы, Ида Александровна, напоминаете мне ту птичку, которая лето красное пропела, прогуляла, протанцевала, а потом вернулась домой и требует хлеба с маслом…

– Стрекоза, – сказала Ида.

– Что стрекоза?

– Не птичка, а стрекоза. У Крылова в басне – стрекоза.

Преображенский с каменным лицом распахнул перед нею дверь.

Когда она рассказала Кабо об этом разговоре, тот вздохнул.

– Таиров остался без театра, Акимов ничего не ставит, с Завадским разговаривать бесполезно… да и Райзман вряд ли поможет – он Сталинские премии коллекционирует, ему не до того… а Фима – Фимы нету…

– Значит, в Чудов…

– Это ненадолго, Ида, – Кабо понизил голос. – Это не может быть надолго. Он не протянет долго… год, два, ну три… не может быть, чтобы все оставалось так, как сейчас… все изменится, Ида, обязательно изменится… матушка-то твоя жива? С матушкой повидаешься… а там Бог даст… даст, Ида, обязательно даст…

Спустя неделю она уехала в Чудов.