Жорж Перек - Исчезание Страница 17

— Да-а, — скептически выдал Эймери, — теперь вперед нас мчат экспрессы, а ни радушия, ни шарма…

Симпатичный мужчина кивнул. Затем вынул из сумки квадратный футляр с длинными сигарами.

— Сигару?

— Нет, я не любитель сигар, — признался Эймери. — Кстати, как вас прикажете величать?

— Артур Бэллывью Верси-Ярн, — представился мужчина.

— А я — Эймери Шум.

— Эймери Шум?! У вас еще был сын…

— Десять. Все мальчики, — прервал Эймери. — Выжил лишь младший.

— Янус?

— Да. А вы знаете Януса?

— Вас ждут еще и не такие сюрпризы, — улыбнулся Артур Бэллывью Верси-Ярн. — С Антеем мы дружили. Я — англичанин, живу в Бери-Сент-Эдмендсе, близ Кембриджа. Антей навещал меня изредка и, тем не менее, держал в курсе всех дел и раз даже намекал на некий недуг. Как и всем вам, Антей написал мне, сетуя на приближающуюся и неминуемую гибель. Ни Хыльга, ни Хассан, ни вы, ни я — мы не верили. Неделю назад Хассан мне звякнул. Мы решили встретиться и все выяснить. Приехав в Париж, я узнал печальную весть…

— А вы угадали смысл приписки?

— Нет, и, думаю, вряд ли следует искать в ней буквальный смысл. «Шибкий юрист, пыхающий в зверинце»: имелся ли в виду Хассан Ибн Аббу? Нет. И сему есть, как минимум, три причины: Глас не знал, чем занимался Хассан; эпитет «шибкий» никак не применим к Хассану; Хассан не курил.

— Правда, — сказал Эймери. — Тем паче, Хассан любил букху и ненавидел эль.

— Да. А еще Хассан не был завсегдатаем зверинца и, как мне кажется, не питал к ежам никаких исключительных чувств, даже если и любил Ежёвый Парк.

— Так зачем же эта приписка?

— Сначала я думал: фальшивка. К а к мне кажется теперь, ситуация Антея была безнадежна; ему был нужен финальный штрих. Был ли Антей в силах написать связный текст? Думаю, в ту секунду Антей не успел найти нужный термин, не сумел выразиться яснее…

— Чем яснее лакуна, тем мрачнее тьма, — шепнул Эймери.

— Как вы сказали? — дернулся Артур Бэллывью Верси-Ярн.

— Я вычитал эту фразу, или, правильнее будет сказать, я вывел эту мысль из дневника Антея. Антей ее все время вынашивал, правда, не всегда высказывая. Ведь ради лакуны, — прибавил, выдержав паузу, Эймери, — мы и едем к Хыльге в Азинкур-ды-Рьян-сюр-лё-Фэ, не так ли?

Всю дальнейшую часть пути приятели ехали в тишине. Верси-Ярн курил сигару. Эймери читал пухлый детектив (жуткий крах, закрытие, ликвидация сети крупных фирм М.Я.С.), не усматривая здесь, в черных буквах на белых страницах, решения изнуряющей, мучительнейшей задачи…

Экспресс несся вперед, в качающемся тамбуре на металлических шарнирах гуляла дверь. За стеклами мелькали сельские виды. Деревни сменялись лугами, крестьяне испытывали земледельческую технику. Затем экспресс замедлил движение, приближаясь к станции назначения. Из пейзажа начали выплывать сирые предместья с серыми гаражами и ангарами, за ними — кварталы с улицами и трамваями.

В Аррасе приятели пересели на местную электричку, идущую в Эзден, — ржавая махина тащилась еле-еле: миль двадцать в час — и через час вышли в Азинкуре (прежнее название местечка — Ажинкур; там в 1415 г. английская армия разбила французскую в пух и прах).

В мягких, бархатных складках ландшафта — влажные переливы света и резкие, чуть дурманящие предзимние запахи: прелые листья, смятые травы, гниющий гумус, грибная труха — пряталась красивая вилла, задуманная для Франсуа Дану в начале Империи. Если скудные на фантазию ваятели все еще трудились в стиле Ардуэна-Мансара и Габриеля, имитируя версальские замки, переставшие уже в те времена быть идеальными примерами урбанизма, Суффлё представил на суд Дану смелый, дерзкий — чуть ли не авангардистский — план, давший импульс всему дальнейшему развитию эклектизма. Итак, Суффлё выбрал следующее решение: к зданию времен регентства — асимметричный центральный выступ с аркбутанами, верхняя фасадная часть в духе Елизаветы I, тимпаны с масками — прижат — в чем и заключался архитектурный авантюризм — пылающий Средними веками флигель с папертью и стрельчатыми аркадами, галереями машикули, резными пилястрами и капителями.

— Чудеса, — выдал Дану, в течение трех дней изучавший представленный ему чертеж. — Экую ты мне зафуфурил… балясину!

А затем взашей (и пинками в зад) выгнал авангардиста, да еще и припугнул телесными наказаниями в ближайшем будущем. Суффлё, маскируясь в белую блузу кухаря, сбежал на юг.

Дану стал зазывать других известных ваятелей: Шальгрена, Виньёна, Путена, Хиттёрфа… Все увиливали. В финале выплыл некий фламандец, Франсуа Тильман Суйс, не развращенный ни публичным признанием, ни архитектурными знаниями; Дану дал ему карт-бланш на интерпретацию и выделил значительные средства. Все знают: ушлее фламандца жулика не найти. Едва Франсуа Тильман Суйс завершил шедевр — эдакую бюргерскую резиденцию на африканских плантациях, с заваливающейся на углах крышей и кривым шпилем, чей вид украшали в лучшем случае заурядные, а чаще нелепые итальянские картуши и завитушки, — растратившийся Дану уже пересчитывал медяки. Спустя три месяца незадачливый владелец предлагал владение первым встречным и за любые деньги. Перекупщик из Паде-Кале купил здание задарма; сначала разместил в нем жеребячью ферму, затем — в духе времени — игральный клуб, куда наезжали играть в баккару и вист маршалы и генералы: граф де Тарант, Су, граф де Фриуль, граф де Беллюн, граф де Висенс, Савари, граф д'Абрантес, граф де Реджи. Как рассказывают, предприниматель сделал на клубе фантастический барыш. Следующий владелец, имперский шпик времен Луи-Филиппа, принимал там стукачей; самый пьющий из них как раз и зарезал начальника в результате пирушки, где все мертвецки надрались. Наследники не нашлись; вилла была запущена. Виллу разграбили, интерьеры загадили; туда стекались нищие, мытари, там встречались жулики и карманники.

В апреле 1917 г. английский капитан Август Б. Вилхард, ведя вверенные ему силы к месту битвы, сделал в Азинкуре привал и разместил там штаб. Вилла ему приглянулась. Спустя девять лет, став представителем Канады в Берлине, Вилхард зачастил в Азинкур и превратил виллу в фамильную усадьбу. Тщание и изысканный вкус предрешили успешную реставрацию здания: архитектурные нелепицы убрали, крышу переделали, все вычистили, для растапливания печи и камина перешли с угля на исландский мазут. Разбили парк.

У Августа Б. Вилхарда был сын Дуглас Хэйг, названный в честь фельдмаршала Френча, чье бесстрашие в битве при Вердене и сейчас являет пример немеркнущей славы.

Прелестный мальчуган Дуглас Хэйг жил в Азинкуре. Вся усадьба слушала веселые крики и заливистый смех при игре в жмурки и лазании на деревья, взирала, как мальчик вскармливал не без труда прирученную златую рыбку, кидая ей хлебный мякиш, червей, слепней, шмелей или зернышки шафрана; рыбка приплывала, едва Хэйг (так сына называл папа) приближался к пруду и шептал ее имя: Бен-Амафиин.

У Хэйга была уйма друзей. Ребята резвились на лужайках парка, бегали, прыгали, играли в теннис и регби, устраивали увлекательные турниры, меряясь силами в стрельбе из лука. Снаряжали экспедиции на весь день. На закате няня заваривала уставшим краеведам душистым чаи, привечала ватрушками и запеканками. Дети млели и засыпали над тарелками. Вилла Августа купалась в счастье. Там развлекались и забавлялись, там нежили и лелеяли. Чем не рай?

В семнадцать лет Хэйг сдал экзамен на аттестат бакалавра. Затем вверился давнему призванию — пению. Петь Хэйг не умел, а любил без меры, да и талантами был наделен. Упрямец растягивал связки ежедневными этюдами и упражнениями; записался в Studia Carminae, где, развивая естественные данные, начал изучать технику пения. Затем Фриксей раскрыл ему тайны литургических стихир, Клемперер — принципы секвенции, Караян — приемы тутти, Крипc — специфику ансамбля. Через шестнадцать месяцев Хэйг уже пел на экзамене в Турине, где председателем жюри был сэр Адриан Булт. Сначала Хэйг спел «The Virgin delivered us a Child», затем мадригал Ринуччинни, а в финале — три арии из «Аиды». Великий Адриан Булт расхвалил Хэйга; эта лестная аттестация стала для дирижера Карла Бёма решающей при слушании кандидатур на мизансцену «Sciupa femine aut furberia punita» в рамках урбинских празднеств «Музыкальный май». Карл Бём пригласил Хэйга на репетицию, нашел начинающий бас весьма убедительным, невзирая на не всегда стабильный верхний регистр; австрийский дирижер рискнул дать Хэйгу партию папы Дуэньи Анны и намекнул на вакансии в ближайшем будущем.

У Бёма Хэйг набирался мастерства. «Здесь акцент мне кажется чуть вялым», или «При реплике „Altra brama quaggiu mi guida“ будь сдержанней: не кричи, не мычи, не рычи. Звучи! Нам нужен звук сильный и гладкий, а не рыхлый и ухабистый», — временами замечал взыскательный и вместе с тем участливый мэтр. А в принципе, юный бас Бёму нравился.