Василий Аксёнов - Весна в Ялани Страница 17

Клювы очистят хоть от своего помёта. А то… как эти…

Бродят кути, роются в сенной трухе, облезлые, энергично разгребая её лапами, как заведённые. Надолго хватает завода – будут без устали копать, пока обратно не загонишь. Петух среди них. Крупный. Голенастый. Ярко-белый, с золотым отливом. Забот у него больше, чем у его подруг беспечных, – то и дело, временно прекращая поиск пропитания, воинственно вскинув лёгкую голову с тяжёлым алым гребнем, зорко озирается вокруг: вдруг где какой противник нарисуется. И вверх косится одним оком – не парит ли в небе коршун, не мелькает ли где ястреб, с этих станет. Хоть и нет цыплят ещё, бояться не за кого, но —

Инстинкт.

– И курицы, и овцы, – переводя медленно взгляд с одних на других и обратно, сказал Коля. – Канешна.

Канешна – это значит глупые.

– Не то что остальные… Хоть и ворона.

И та легка вон на помине.

– Рыскат, досужая, вынюхиват, холера.

Перелетает шумно со столба на столб, с кола на кол грузно пересаживается, остро зыркает ворона во все стороны, на человека, на овец, на кур: кто тут, что тут, по какому поводу собрание, и без неё-то как, дескать, обходятся, без соучастия её? Курам что дали поклевать, не дали? Вопросов много у неё, сама себе на все ответит.

– Такая птица… Овцы и курицы весёлыми бывают? Чё-то не видел. Вороны – да. Собаки – тоже. Кот наш, и тот… пока не обленился… Эти серьёзные всегда. Им не до шуток… так как будто. И – как стеклянные – у них глаза.

Длинная речь. Не за один приём высказалась. В пять заходов, включая вздохи разной глубины и ёлки-палки, здесь не вставленные. Другой кто-нибудь, более расторопный на язык, та же Луша, за это время все яланские новости, скопившиеся за долгую зиму, успел бы пересказать, включая вздохи разной глубины и, непременно, Осподи помилуй. Ни жить, ни говорить Коля не торопится. Как живётся, так и живёт. Как говорится, так и говорит. Не подгонишь. И всё делает так, не подсуетится. Так вот и ходит. «А от медведя побежишь?» – спрашивала его как-то Луша, раздражаясь от его медлительности или удивляясь ей. «Не знаю, – отвечал ей Коля. – Если ноги не откажут». – «Испугашься?» – «Испугаюсь». – «Ты прикинься сразу мёртвым», – говорила ему Луша. «Зачем?» – спрашивал Коля. «Чтобы не съел, ещё зачем же!..» – «Мёртвого съест ещё скорее». – «Страх-то. Не приведи, конечно, Осподи, с ним и встречаться, – добавляла, крестясь, Луша. – Нам, людям, дорожка прямая, а ему, зверю, – боковая, и чтоб в худой час не сойтись с ним».

Сорока рядом где-то обозначилась.

– Застрочила, пулемётчица… чё-то намерилась украсть, опять на чё-то и нацелилась.

Сказал так Коля про сороку. Тут же продолжил, по другому уже поводу:

– День-то опять, смотрю, вон… это…

Это – погожим быть сулит.

На то похоже.

– Теперь ничё не совпадат, оно – канешно.

Убрав во дворе и в стайке, подметя в ограде, наколов дров и натаскав с родника воды – в речках она после разлива мутная – в избу, в баню и в подсобку, вышел Коля за ворота, сел на лавочку и закурил.

Сизый табачный дым, спокойно выпущенный, а то и с кашлем вытолкнутый изо рта, тянется к небу, словно к родному, без явного сожаления и очевидной печали покидая курильщика, – так это выглядит со стороны. Кто знает, как на самом деле? Чуть оторвался, смирный, и исчез – на фоне синем.

– Пропал, как дым… не зря же сказано.

Или про прошлогодний это снег?..

Где бы на нём, на небе, облачко увидеть, хоть бы клочок, чтобы глазами зацепиться, передохнуть, а не скользить безостановочно от горизонта к горизонту. Ладно, не разнесло ещё след самолёта, по которому, как по твёрдому, можно, не опасаясь сбиться с курса, прогуляться взглядом с севера на юг. Этим же курсом пролетел и самолёт, его оставивший. Уже и эха поднебесного не слышно: будто позвал его хозяин, поманил – и убежало.

Дней десять так уже стоит.

– Весна-красна… так говорится. Оно и это…

Луша должна прийти – ушла за хлебом.

Смотрит Коля вдаль Линьковского края, выглядывает её. По ярко-синему плащу узнает сразу. Да и не только по плащу. И по походке.

Как гусыня.

И по тому ещё, что сердце ёкнет:

Луша.

– Сжились.

Идёт кто-то, но не она.

Одет Коля по-весеннему: без шапки – в кепке и без телогрейки – в пиджаке. Под пиджаком свитер, связанный этой зимой для него Лушей. Сама овец стригла, сама пряла, сама вязала.

– Носки ещё. И рукавицы. Это…

Обеспечила.

На ногах у Коли кирзовые сапоги, много повидавшие, но густо, дочерна, и низ, и голенища, смазанные, чтобы не протекали, дёгтем. Валенки, посыпав нафталином их, уже закинул на полати. Свои и Лушины.

Бог даст, до следушшей зимы.

– Ещё дожить бы… Снег-то пойдёт ещё, на то и май, не по колено же навалит. Хотя быват… Морозов точно уж не будет… Понатерпелись.

Тепло. Для здешнего апреля небывалое. За двадцать градусов. Как летом. Дали в дымке – душу зазывают, та уже там, и уговаривать её не надо, на то и марево – блазнит; и взгляд в них, в далях, вязнет – как в зыбучем. На открытых местах, обращённых к солнцу, снега уже нет – съело. Поляны и косогоры вокруг Ялани голые, воспаряют. Снег лежит с южной стороны в тени от ельника, возле него – синеет, небу отзываясь, в ненастье – белый, как сметана, и до июня может продержаться, да по пологим берегам Куртюмки – двумя узкими полосами вдоль неё вытянулся – словно выброшенная волной пена. Что на виду. В лесу – полно его, конечно. Там он, зелёный и зернистый, ещё долго будет таять, водой снабжая, заодно с грунтовой, реки.

«Зато беззлобные», – подумал Коля про овец.

Вчера, как раз на Антипу-половода, двинулась Кемь – и было шуму. Недели на две раньше, чем обычно. А Бобровка и приток её Куртюмка, растревоженные сбегающими в них с обнажённых и оттаявших уже сопок ручьями, и того раньше вскрылись. И на Ислени – от кого-то Луша слышала и Коле сообщила – лёд вчера утром или ночью ещё тронулся. Дожди в Саянах вроде шли обильные – поторопили.

– Какой уж теперь ледоход на Ислени… Одна пародия… С этими гэсами-то… не понять.

«Аномалия, – говорит Фёдор Мерзляков. – Сотни лет в наших краях такого не было. Ещё апрель, а всё везде затоплено».

Откуда он об этом знат?

– Про сотни лет-то…

Набрал Фёдор Каримович всё же бригаду вальщиков – нашлись смельчаки или отчаявшиеся от безденежья – и к середине апреля завёз их на деляну. Уже и пилят. Шишки сыплются. Лес будут летом вывозить, после распутицы. Освобождённый от должности сторожа, Коля три дня назад вернулся из тайги. В бане успел уже помыться. Совсем оброс за эти месяцы – естественно: ногти и волосы растут.

И говорят, что нос и уши – у стариков они большие… А ум вот, тот наоборот…

И Луше, помнит, обещал постричься.

– Не сёдни тока. Так – канешна.

То как свяшшенник. Или – хиппи.

– Придумат тоже.

Верный гремит в ограде цепью и стучит о доску лапой – барабанит:

Марш блохастых.

Сидит Верный, неловко вывернувшись боком, на деревянном настиле, сердито чешется. Линяет. Вся ограда его шерстью, как пухом кипрейным, была завалена, пока там Коля не подмёл. Чисто пока.

– Опять намусорит.

Так лезет.

Скворец на свежей, обновлённой вчера Колей, кедровой ветке скворечника устроился с удобством, заливается, подставив перламутровую, искрящую, как зажжённая бенгальская свеча, грудь утреннему солнцу. Дня три назад как прилетели. Хоть не намного, но раньше обычного тоже.

– В природе это… чё-то сдвинулось.

Кот появился – полмесяца, как сказала Луша, дома его не было, по кошкам бегал, – трётся о ноги Коли, ходит вокруг них, как вокруг сказочного дуба, мурлычет сипло – песнь заводит.

– Ну, не без этого… канешна.

«Вы с ним, с котом, – вчера сказала Луша Коле, – день в день почти что прибыли, одновременно. Только в командировках разных были».

Ну, это точно…

– Мне б его заботы.

Скот, слышно, мычит во дворах – по лесу, пастбищам и по деревне стосковался.

– Скоро вас выпустят, земля чуть отойдёт… А то разнылысь. Потерпите.

Приблизился тот, кто шёл по Линьковскому краю. Винокуров Михаил Емельянович. Которого зовут в Ялани: дети – дядей Мишей, а взрослые – Винокуром. Из приезжих, не чалдон. Чуваш. Весёлый. Как всегда. Как на шарнирах – так он ходит, правой ногой немного заплетая, вихляя задом.

Больше в Линьковском краю – гляди хоть в эту сторону, хоть в ту – никого пока не наблюдается. Слышно, что кто-то где-то разговаривает, даже кричит, но далеко. Коля подумал так:

«На Половинке?»

– Здорово, ГеэР, – говорит Винокур. – Решил на солнышке погреться? – О чём бы речь ни заходила, всегда смеётся – по натуре. Вот и теперь: – Гы-гы, гы-гы.