Хантер Томпсон - Ромовый дневник Страница 17

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В одну из суббот в конце марта, когда туристский сезон почти закончился и торговцы собирались с духом перед удушливым и неприбыльным летом, Сала получил задание отправиться в Фахардо, на восточную оконечность острова, и сделать там несколько фотографий нового отеля, что возводился на холме с видом на залив. Лоттерман думал, что «Ньюс» сможет выдать радостную ноту, если укажет, что в следующем сезоне дела пойдут еще лучше.

Я решил сопровождать его в этой поездке. С тех самых пор, как я прибыл в Сан-Хуан, мне хотелось выбраться куда-нибудь дальше по острову, но без машины это было невозможно. До сих пор мишенью самой дальней моей вылазки был домик Йемона, милях в двадцати от Сан-Хуана, а Фахардо располагался вдвое дальше в том же направлении. Мы решили запастись ромом и заехать к Йемону на обратном пути, надеясь попасть туда в тот самый момент, когда он пригребет от рифа с пухлым мешком омаров.

– Теперь он, наверное, здорово их ловить насобачился, – предположил я. – Один бог знает, на чем они там живут, – надо полагать, у них строгая диета из кур и омаров.

– Еще чего, – отозвался Сала. – Куры безумно дороги.

Я рассмеялся.

– Только не там. Йемон их из подводного ружья лупит.

– Боже милостивый! – воскликнул Сала. – Тут же вудуистская страна! Его как пить дать прикончат!

Я пожал плечами. Мне с самого начала представлялось, что Йемона рано или поздно прикончат – кто-то один или какая-нибудь безликая толпа. Невесть почему, но это казалось неизбежным. В свое время я был таким же. Я хотел всего, хотел очень быстро – и никакое препятствие не было достаточно серьезным, чтобы меня отвадить. С тех пор я усвоил, что некоторые вещи на самом деле больше, чем кажутся на расстоянии, и теперь я уже не был уверен, что именно я должен получить или даже что я действительно заслужил. Я не гордился тем, что это усвоил, но никогда не сомневался, что знать это стоило. Йемон либо усвоит то же самое, либо его непременно угрохают.

Вот что я втолковывал себе в те жаркие дни в Сан-Хуане, когда мне было тридцать лет, когда рубашка липла к сырой спине и я чувствовал себя на большом и одиноком перевале – когда позади, на подъеме, оставались годы упрямства, а все остальное лежало на спуске. В те зловещие дни мой фаталистический взгляд на Йемона был не столько убеждением, сколько необходимостью, ибо надели я его хоть малейшим оптимизмом мне пришлось бы признать массу печальных вещей про самого себя.

После часовой поездки под жарким солнцем мы добрались до Фахардо и немедленно остановились выпить у первого же попавшегося бара. Затем мы проехали вверх по холму в предместьях городка и оказались на месте, где Сала битый час топтался со своим фотоаппаратом, выискивая всевозможные ракурсы. Вис зависимости от того, какое презрение он испытывал к своему заданию, Сала всегда оставался невольным педантом. Ему казалось, что он, как «единственный профи на острове», должен сохранять определенную репутацию.

Когда Сала закончил, мы купили две бутылки рома и поехали назад к той развилке, откуда дорога должна была привести нас прямиком к пляжному домику Йемона. Дорога эта была заасфальтирована до самой Ривер-ат-Лойсы, где два аборигена управляли паромом. Они запросили доллар за машину, затем шестами перетолкали нас на другую сторону, не сказав за все это время ни единого слова. Стоя под солнцем у машины и глядя на воду, я чувствовал себя паломником, переправляющимся через Ганг, пока паромщики налегали на шесты и толкали нас к пальмовой рощице на другом берегу. Мы ударились о причал, и аборигены пришвартовали паром к столбу, пока Сала выводил машину на твердую почву.

Добираясь до жилища Йемона, нам пришлось одолеть еще пять миль по песчаной дороге. Сала всю дорогу матерился и клялся, что повернул бы назад, если бы там его не ограбили еще на один доллар за обратную переправу через реку. Небольшая машинка с трудом продвигалась и подпрыгивала на ухабах, и я думал, что она вот-вот развалится. Однажды мы миновали стайку голых ребятишек, которые, стоя у дороги, увлеченно швырялись камнями в собаку. Сала остановился и сделал несколько снимков.

– Черт возьми, – пробормотал он. – Нет, ты только посмотри на этих мелких ублюдков! Нам очень посчастливится, если мы выберемся отсюда живыми.

Добравшись наконец до домика Йемона, мы обнаружили его в патио, все в тех же черных трусах. Из выброшенных на берег кусков древесины он мастерил книжную полку. Все жилище теперь смотрелось симпатичней; часть патио была накрыта тентом из пальмовой листвы, а под тентом стояли два брезентовых шезлонга, судя по виду, явно уворованные из лучшего пляжного клуба.

– Слушай, приятель, – спросил я, – где ты такие оторвал?

– Цыгане притащили, – ответил он. – По пять долларов за штуку. Надо полагать, они их в городе стырили.

– А где Шено? – поинтересовался Сала.

Йемон указал на пляж.

– Наверное, вон у того бревна загорает. Она тут шоу для аборигенов устраивает – они от нее в восторге.

Сала достал из машины ром и ведерко со льдом. Йемон радостно улыбнулся и вылил лед в бачок у двери.

– Спасибо, – поблагодарил он. – Эта бедность меня с ума сводит – мы даже льда себе позволить не можем.

– Черт возьми, приятель, – сказал я. – Ты уже до дна добрался. Тебе надо работу найти.

Йемон рассмеялся и наполнил три бокала льдом.

– Я тут все Лоттерманом занимаюсь, – рассказал он. – Похоже, все-таки смогу получить мои деньги.

Тут с пляжа пришла Шено в том же самом белом бикини и с большим пляжным полотенцем в руках. Она улыбнулась Йемону:

– Они снова заявились. Я слышала, как они переговариваются.

– Проклятье, – рявкнул Йемон. – Чего ради ты без конца туда шляешься? Что у тебя, черт возьми, с головой?

Шено улыбнулась и села на полотенце.

– Это мое любимое место. Почему я из-за них должна от него отказываться?

Йемон повернулся ко мне.

– Она ходит на пляж и раздевается – а аборигены прячутся за пальмами и глазеют.

– Не всегда, – быстро уточнила Шено. – Обычно только по выходным.

Йемон подался вперед и заорал на нее:

– Черт бы тебя побрал! Больше туда не ходи! Отныне, если захочешь поваляться голой, будешь здесь торчать! Будь я проклят, если буду тратить все время на заботы о том, как бы тебя не изнасиловали! – Он раздраженно покачал головой. – В один прекрасный день они тебя достанут! Если не прекратишь терзать этих несчастных ублюдков, я, черт возьми, позволю им тебя взять!

Шено уставилась на бетонный пол. Мне стало ее жалко, и я встал, чтобы сделать ей выпивку. Когда я дал ей бокал, Шено подняла глаза и сделала долгий глоток.

– Вот-вот, выпей, – проговорил Йемон. – А потом мы пригласим кое-кого из твоих дружков и закатим настоящую вечеринку. – Он откинулся на спинку шезлонга. – Блин, ну и житуха, – пробормотал он.

Какое-то время мы просто сидели и пили. Шено молчала, говорил в основном Йемон. Наконец он встал и принес из песка по ту сторону патио кокосовый орех.

– Ну, – предложил он, – в футбол, что ли, поиграем.

Я был рад всему, что хоть чуть-чуть развеяло бы атмосферу, а посему отставил бокал и неуклюже пробежал вперед в ожидании паса. Йемон дал идеальный пас, но кокос, будто свинец, скользнул сквозь пальцы и упал на песок.

– Давайте на пляж пойдем, – крикнул Йемон. – Там куча места, где побегать.

Я кивнул и махнул рукой Сале. Но тот покачал головой.

– Идите играйте, – пробормотал он. – Нам тут с Шено надо кое-что важное обсудить.

Шено равнодушно улыбнулась и махнула нам рукой.

– Идите, – сказала она.

Я сбежал по утесу на плотный песок пляжа. Йемон вскинул руку и побежал под углом к линии прибоя. Я швырнул кокос повыше и подальше и стал смотреть, как он с резким всплеском плюхается в воду. Йемон подхватил его и побежал дальше.

Я рванулся в другую сторону, видя, как кокос выплывает ко мне из жаркого голубого неба. Он больно ударил по рукам, но на сей раз я его удержал. Приятно было поймать хороший пас – пусть даже и кокосом. Руки все краснели и все сильней болели, но это было славное, чистое ощущение, и я не обращал внимания. Мы бежали недалеко друг от друга, обмениваясь пасами через центр и длинными забросами к боковым линиям, и вскоре я уже не мог удержаться от мысли, что мы ввязались в нечто вроде священного ритуала, в новую переигровку всех суббот нашей юности, ныне изгнанные из отечества, потерянные и отрезанные от тех игр и пьяных стадионов, глухие к шуму и слепые к фальшивым краскам тех счастливых зрелищ. Спустя годы насмешек над футболом и всем, что футбол для американца значит, я оказался на пустом карибском пляже, бегая по тем идиотским узорам распасовки со рвением нормального футбольного фаната с городского пустыря.

Пока мы бегали взад-вперед, падая и ныряя в прибой, я вспомнил субботы в Вандербилте и математическую красоту движений защитника Технологического института Джорджии, что оттеснял нас все дальше и дальше в той жуткой серии схваток – гибкая фигура в золотистой фуфайке, рвущаяся сквозь дыру в наших рядах, – вот уже свободная на свежей траве наших тылов – и матерный выкрик с трибун – наконец-то свалить гада, увернуться от блокировщиков, что летят на тебя будто пушечные ядра, снова выстроиться в линию и встретить ту кошмарную машину. Все это было крайне мучительно, однако в своем роде красиво; там были люди, которые уже никогда так не сработают и даже не поймут, как это у них получилось так сработать сегодня. По большей части это были болваны и костоломы, массивные куски мяса, до предела накачанные, – но странным образом они осваивали эти сложные узоры и розыгрыши, а в редкие моменты действовали как подлинные артисты.