Хулио Кортасар - Выигрыши Страница 17

— Немного романтичная новизна, — сказал Медрано, украдкой глядя на нее.

— Просто новизна, а этого вполне достаточно для мира, где люди, точно дети, почти всегда предпочитают повторение. Вы читали последний проспект аргентинских аэролиний?

— Возможно, не помню.

— Зазывают на свои самолеты, обещая, что мы будем чувствовать себя как дома или что-то в этом роде. Но я не представляю ничего ужасней, чем сесть в самолет и почувствовать, что ты снова у себя дома.

— Ну, наверное, заварят сладкий мате. Подадут жаркое из вырезки и спагетти под воркующие звуки аккордеонов.

— Все это хорошо в Буэнос-Айресе, и когда ты уверен, что в любую минуту можешь заменить это чем-то другим. Тут, по-моему, как нельзя кстати слово «предрасположение». Возможно, это путешествие своего рода тест.

— Тогда, подозреваю, для некоторых он окажется весьма трудным. А что касается проспектов авиакомпаний, то с особенной неприязнью я вспоминаю один, кажется американский. В нем подчеркивалось, что пассажиров будут обслуживать как-то по-особому. «Вы почувствуете себя важной персоной» или что-то в этом роде. И мне сразу приходят на ум некоторые мои коллеги, которые бледнеют от одной мысли, что их назовут «сеньором», а не «доктором»… Да, на той авиалинии, должно быть, летают богатые пассажиры.

— Теория важной персоны. Она уже где-нибудь изложена? — спросила Клаудиа.

— Боюсь, тут замешаны чьи-то корыстные интересы. Но вы собирались объяснить, почему вам нравится это путешествие.

— Ну что ж, в конце концов мы все, или почти все, станем добрыми друзьями, и нет смысла скрывать свое curriculum vitae [32], — сказала Клаудиа. — Говоря по правде, я настоящая неудачница, но не желаю мириться со своей участью.

— Ну, насчет неудачницы я очень сомневаюсь.

— О, возможно, поэтому я и совершаю такие вещи: покупаю лотерейные билеты и выигрываю на них. Только ради Хорхе и стоит жить. Ради него и, пожалуй, еще ради любимой музыки, некоторых книг… Все остальное похоронено и быльем поросло.

Медрано внимательно разглядывал свою сигарету.

— Я не слишком разбираюсь в супружеской жизни, — заметил он, — но, по-моему, вы не были счастливы.

— Я развелась два года назад, — сказала Клаудиа. — По многим, но не очень существенным причинам. Не было ни адюльтера, ни патологической жестокости, ни алкоголизма. Моего бывшею мужа зовут Леон Левбаум, имя это вам кое-что скажет.

— Кажется, онколог или невропатолог.

— Невропатолог. Я развелась с ним прежде, чем стать одной из его пациенток. Он необыкновенный человек, теперь я могу утверждать это с уверенностью, ведь мои воспоминания о нем стали как бы посмертными. Я имею в виду себя, вернее, то немногое, что от меня осталось.

— И все же вы развелись с ним.

— Да, развелась, вероятно, чтобы сохранить то, что еще осталось от моей индивидуальности. Знаете, однажды я обнаружила, что мне хочется уйти из дому, когда он приходит, читать Элиота, когда он собирается на концерт, или играть с Хорхе, вместо того…

— А-а, — сказал Медрано, глядя на нее. — И вы остались с Хорхе.

— Да, все уладилось превосходно. Леон навещает нас по определенным дням, и Хорхе его любит по-своему. Я живу, как мне хочется, и вот я здесь.

— Но вы говорили о неудаче.

— Неудача? Неудачей было мое замужество, и разводом тут ничего не исправишь, даже имея такого сына, как Хорхе. Все началось гораздо раньше, с моего абсурдного появления на свет.

— А почему? Если вам не надоели мои вопросы.

— О, вопрос этот не нов, я сама не раз его себе задавала, о тех пор как стала сознавать себя. Я располагаю целым набором ответов, пригодных для солнечных дней, для грозовых ночей… Обширная коллекция масок, за которыми, по-моему, зияет черный провал.

— А не выпить ли нам еще коньяка, — сказал Медрано, подзывая бармена. — Любопытно, у меня такое ощущение, будто среди нас никто не связан матримониальными узами. Лопес и я — холостяки, думаю, что Коста тоже, доктор Рестелли — вдовец, есть еще две-три девушки на выданье… А дон Гало? Поди узнай, какое семейное положение у дона Гало. Вас зовут Клаудиа, верно? Меня Габриэль Медрано, и моя биография не представляет никакого интереса. За здоровье ваше и вашего сына!

— За ваше здоровье, Медрано, и поговорим о вас.

— Из интереса или из вежливости? Простите, но иногда люди руководствуются лишь чистейшими условностями. Я вас разочарую, сказав, почему я стал дантистом и почему прожигаю жизнь, не принося пользы, имею немногих друзей, восхищаюсь немногими женщинами и строю карточные домики, которые рушатся каждую минуту. Бух, и все летит на пол. Но я начинаю все сначала, представьте себе, все сначала.

Он взглянул на нее и рассмеялся.

— Мне нравится разговаривать с вами, — сказал он. — Мать Хорхе, маленького львенка.

— Мы оба болтаем несусветную чушь, — сказала Клаудиа и в свою очередь рассмеялась. — Конечно, всюду одни маски.

— О, маски. Человек вечно должен думать о лице, которое прячут, но в действительности берет в расчет лишь маску, данную маску, а не какую-либо иную. Скажи мне, какую маску ты носишь, и я скажу, какое у тебя лицо.

— Последняя называется «Малькольм», — сказала Клаудиа, — и, по-моему, мы носим ее вместе. Послушайте, я хочу, чтобы вы познакомились с Персио. Мы можем послать за ним в его каюту. Персио необыкновенное существо, настоящий маг, порой я даже побаиваюсь его, но он словно агнец, правда, кто знает, сколько символов может скрываться за одним ягненком.

— Это такой низенький и лысый человек, который был с вами в «Лондоне»? Он напомнил мне фотографию Макса Жакоба у меня дома. И как говорится, легок на помине…

— Достаточно будет лимонада, чтобы поднять настроение, — сказал Персио. — И возможно, еще сандвича с сиром.

— Что за чудовищная смесь, — сказала Клаудиа.

Ладонь Персио рыбой скользнула в руке Медрано. Персио был весь в белом, даже штиблеты на нем были белые. «Все куплено в последнюю минуту и где попало», — подумал Медрано, разглядывая его с симпатией.

— Путешествие начинается с туманных знамений, — сказал Персио, нюхая воздух. — Река, скорее, похожа на молочный кисель. Что касается моей каюты, то это настоящее великолепие. К чему описывать его? Все сверкает и полно загадочных приспособлений со всякими кнопками и надписями.

— Вам нравится путешествовать? — спросил Медрано.

— Видите ли, я занимаюсь этим ежедневно.

— Он имеет в виду метро, — сказала Клаудиа.

— Нет-нет, я путешествую в инфракосмосе и в гиперкосмосе, — сказал Персио. — Эти два идиотских слова почти ничего не обозначают, но тем не менее я путешествую. По крайней мере мое астральное тело совершает головокружительные траектории. А тем временем я тружусь у Крафта, моя цель — править гранки. Надеюсь, этот круиз будет мне полезен для наблюдений за звездами, для астральных сентенций. Вы знаете, что думал Парацельс? Что небосвод — это фармакопея. Великолепно, да? Теперь созвездия будут у меня под рукой. Хорхе утверждает, что звезды лучше видны на море, чем на суше, особенно в Чакарите, где я живу.

— Вы переходите от Парацельса к Хорхе, не делая различий, — рассмеялась Клаудиа.

— Хорхе много знает, он рупор знаний, которые потом забудет. Когда мы играем в чудеса, в великие Загадки, он всегда опережает меня. Только в отличие от меня он часто отвлекается, как обезьянка или тюльпан. Если бы можно было подольше задержать его внимание на том, что он рассматривает… Но подвижность — закон для ребенка, так, кажется, говорил, Фехнер. И проблема, конечно, в Аргусе. Вечный вопрос.

— В Аргусе? — удивилась Клаудиа.

— Да, в многоликом, тысячеглазом, вездесущем. Вот именно, вездесущем! — воодушевленно воскликнул Персио. — Когда я пытаюсь присвоить себе видение Хорхе, разве я тем самым не выдаю самую ужасную ностальгию человечества? Видеть чужими глазами, быть одновременно моими и вашими глазами, Клаудиа, такими прекрасными, и глазами этого сеньора, столь выразительными. Быть глазами всех — вот что убивает время, полностью его уничтожает. Чао. Прочь, изыди!

Он махнул рукой, словно отгоняя муху.

— Вы представляете? Если бы я мог одновременно увидеть то, что видят глаза всего человечества, четырех миллиардов людей, действительность перестала бы быть последовательной, она превратилась бы в застывшее абсолютное видение, в котором мое «я» исчезло бы полностью. Но это исчезновение, какой триумфальный фейерверк! Какой Ответ! Невозможно представить себе с этой минуты пространство и тем более время, которое не что иное, как то же пространство, только в последовательной форме.

— Но если бы вы выжили после такого взгляда, — сказал Медрано, — вы снова почувствовали бы время. Головокружительно приумноженное числом раздробленных видений, но всегда остающееся временем.